Я уехал ни с чем. Поехав на огород, я смотрел на столбы для забора, которые вкапывала она с сыном, ведро, в котором варил гудрон Данил. И вдруг меня начало осенять. Я свободный человек, парень. Действительно моя психика не в порядке. Я сам ей об этом говорю. Разве не имеет она право на недоверие, когда я позволил ей написать вместо напутствия такое. Разве не имеет она право оберегать свою душу, когда она отвечает за судьбу другого беззащитного человека в этом жестоком мире. Я начинал открывать в ней новые глубины. Моя душа в них проваливалась. Я помчался домой, хотя только пришел на огород. Расстояния для меня не существовало.

Моя настойчивость ее смягчила. Она не стала отбирать у меня последней надежды. Однако поднимать вопрос, о том, когда она снова приедет в Благовещенск окончательно, мне было страшно. После ее отъезда, я сразу уволился из Усть-Ивановки. Причин было 2. Прошло уже 4 месяца, как я там работал, но мне не начисляли денег, положенных за вредность работы. Психология кнута была еще в силе, которой потворствовало еще мое неудобство часто требовать деньги для себя. Себя я настраивал на два месяца голого оклада, с надеждой подойдя к старшей медсестре после первого. Настойчиво предупредил после второго. После третьего мне ткнули на пыль под одной кроватью.

-Она стоит сто рублей?-спросил я.Это было бессовестно тем более, что при сдвоенном и строенном с другими санитарами дежурствах заставить работать больных, сестры бежали охотней ко мне. Сказать им было нечего. Как-то вечером, когда из дежурной смены я остался лишь с молоденькой сестрой, раздался звонок в рабочий вход. Я открыл дверь. На пороге стояли 2 наших выпивших санитара с таким же дружком. Они вошли.

-Позови Убаревича.

Это был единственный больной, который у меня в груди вызывал постоянное что-то. Уже месяц, как он постоянно сам кормил больного, который, будучи привязанным к кровати, смыслом своего полубреда и видом представлял забавную картину.

-Саша, почему ты делаешь нашу работу?- спросил я его.

-Миша, потому что у меня есть душа.

Душа у него действительно была и оставалась, несмотря на службу в ВДВ, 4 ходки в тюрьму, одну из которых за порезанную ножом жену и характер, мгновенно становившийся сгустком нервов при малейшем несправедливом его задевании. Он также кровно ненавидел милицию, а меня несколько первых дежурств звал ментом. Другие же больные, считающие, что у них душа есть и тщательно оберегавшие ее местонахождение, ржали, когда какой-нибудь санитар вдруг бил по губам ложкой того болтуна. Здесь я почувствовал что-то недоброе.

-Зачем он вам?

-У тебя плохо с пониманием?

-Хорошо.

-Зови.

-Зачем?

-Если ты его не позовешь-отоварим тебя.

-Давайте.

-Пошли.

-Пошли.

Мы вышли в раздевалку. Один санитар и его друг были моими ровесниками. Самому старшему было 40 лет, и однажды он продемонстрировал вбивание ладонью гвоздя в фанерную дверь, о чем мне приходилось только мечтать. Годом позже, открыв для себя Виктора Цоя и в подлиннике переосмысливая его слова "в каждом из нас спит Бог", я вспомнил, что за 2 недели до этого случая я опять начал заниматься на работе в раздевалке все свое свободное время, едва выпадала возможность передохнуть от работы - каратэ, к которому все эти годы у меня в сердце находилась лишь любовь. Мой Бог предвидел это?

Унизить меня им удалось. И теми, пропущенными мной, несколькими ударами и началом драки, когда этот 40- летний, умник, подойдя ко мне, спокойными движениями начал рвать мой халат, а затем толкнул меня в грудь на подоконник, и я спиной выдавил внутренюю раму. Но и простофилей я не был. Мой молодой коллега после драки захромал и на вторую ногу, а его дружку довелось полежать на полу от моей подсечки. Меня спасли 2 батареи, на которые я запрыгнул, сократив тем самым расстояние от моих кед до их лиц и то, что я оказался "своим мужиком". Но оплеван я был с головы до ног и жалел, что не позвал Сашу. С его способностями и темпераментом мы смогли бы что-нибудь сделать. Сашу же они хотели отоварить за его "борзоту". Я же чувствовал отвественность за него. А переборщить они могли запросто.

"Стучать" на них я не стал, но мой синяк на известном месте сам говорил о случившемся.

-Кто?-спрашивали женщины.- Скажи только кто.

Молчание тоже выглядело по-пацанячьи и своему наставнику по первому дежурству Коле Чубанову я рассказал.

-Ой, козлы!Ой,...-нецензурным прозвищем дятла назвал он своего старшего коллегу. У меня зрело, что надо сказать не только ему. Тем более, что они рассказали об этом своему дружку-санитару, чьи попытки выехать в работе за мой счет несколько раз оставались бесплодными. Теперь он улыбочками восполнял их пустоты в своей душе. Перед зарплатой было собрание коллектива.

-У кого есть еще что сказать?- спросила заведущая.-Значит, ни у кого больше нет?

-У меня есть один вопрос,-сказал я.

-Какой у тебя вопрос, Миша?

Все, начавшие было вставать, удивленно посмотрели на меня. Саша, сидевший у двери, взглянув на меня, вдруг резко встал и вышел в коридор. Вслед за ним выбежал Сережа.

-Я хотел бы его задать в присутствии Саши. Но те были уже на улице. Я особо и не был против. Когда мы получали деньги у старшей медсестры, она вдруг сказала:

-Вот он Саша.О чем ты хотел его спросить?

-Наверное, о том кто из больных ворует его кеды, когда он спит на дежурствах и бычки в рот сует, -сказал Саша.

Первое было.

-Кеды- моя проблема, а бычки - тебе наверное свои снятся.

-Что ты там про меня сказал заведущей?

-Я не успел сказать - ты быстро выбежал. Все ошеломленно молчали. В глазах у старшей стало светиться какое-то понимание случившегося. Я взял деньги и вышел. Последние несколько дежурств я не выходил на работу-не хотел. Отпрашивался, мотивируя здоровьем, вынужденными поездками. Деньги же за эти дежурства начислили. От больницы у меня было и стекло, нарезанное одним больным по моей просьбе для парника и дачи. Мы с больницей были квиты. Двухмесячный срок со дня подачи заявления истек. Последнее, наверное, тоже подсказал мне подать мой Гид.

Однажды к нам в отделение привезли классического психически больного -мужчину в возрасте около 35 лет, снятого милицией с поезда. Насколько я мог его понять, он с женой и детьми ехал в поезде Москва -Владивосток. Снят он был в Белогорске, от которого идет железнодорожная ветка на Благовещенск. Сам он был из Твери, что сразу приблизило меня к нему душой. Я захотел помочь ему во что бы то ни стало. Даже вопреки своим обязанностям. Я решил помочь ему бежать из отделения, чувствуя, что так ему будет лучше и у него будет больше шансов выжить и выздороветь. Если верить его рассказам, которые у него переходили в откровенную трактовку своих видений, в дороге к ним пристали парни, обманом разлучили его с ней и детьми и сейчас им угрожает опасность. Он так рвался к выходам из отделения, что его привязали к кроватям, чему он особенно не сопротивлялся, так как был интеллигентным и доверчивым. Тем не менее слабым он не был. Иногда он в кульминационные моменты переживаний такую ярость обрушивал на ремни, что мне становилось жутко от мысли, что они могут не выдержать. Поговорив с ним сразу после его прибытия я пообещал ему вечером организовать ему побег, о чем он меня попросил. Его просьбы задели меня за живое. Когда я услышал в этой постоянной табачной дымке в отделении, сочившейся из туалета окающий волжский говор и увидел его белую кожу и мягкость обращения к медперсоналу, когда не все санитары и сестры отвечали ему тем же, я понял что ему здесь не место лечения. Я видел весь ужас ситуации, в котором оказалась его душа. Его положение представало передо мной тем более плачевным, что всю свою силу он тратил на доверчивые попытки обратить внимание медперсонала к своим просьбам и выпустить его отсюда или помочь его жене и детям. Запутался в себе он основательно. Часто на меня он реагировал с более отчужденным отношением, чем было у него ко мне в предыдущем разговоре. Он не переставал оправдываться за сказанное, осознавая, что его могут воспринимать как ненормального. Я чувствовал-попади он на волю и вдохни он свободы необходимость оправдываться у него бы исчезла. И он бы успокоился. Направленность действий у него была - розыски жены. Мне казалось, что за "парней" он принял работников милиции, которым, возможно, жена сама и отдала его из-за его критического состояния.