Перед моим днем рождения ко мне позвонил Игорь Сатпремов: "Мы придем к тебе с Вадимом". На свою беду он, говоря о своей работе, сказал, что в паспортном столе нашел мою карточку, в которой осталось еще мое прежнее санитарское место работы. То, как он это сказал, меня задело очень сильно. Мне показалось, что он хочет меня унизить, напоминая мне о моей работе санитаром. На следующее утро, написав ему и Вадиму записки, я уехал на огород очищаться: "Игорь, не надо ко мне приходить на день рождения с ловящим и припахивающим (слова Вадима во время разговора) Вадимом. Вспоминаются рдеющие уши на дне рождения у Марии Федоровны, когда она спросила, не милиционером ли ты станешь после ВЮЗИ. Это я к твоим словам о моем прошлом санитарстве". "Вадим, не надо приходить с Игорем ко мне на день рождения. Я не собираюсь исправлять ошибки воспитания, оставленные вашими родителями - ваши страхи остаться в "кочке", от которых вы иэбавляетесь за счет чужого здоровья". Уши Игоря были для нашего класса явлением, которые Павитрин возвел в ранг нарицательного, когда Мария Федоровна -наш классный руководитель - ставила классу в пример прическу Игоря, когда он только пришел к нам новеньким. А после окончания ВЮЗИ он становился следователем.

Вадим же в письме десятилетней давности писал мне, что проходя в институте военные сборы, он впервые в жизни понял, что не один такой на белом свете, и это чувство зацепило его страхом остаться "в кочке".

Сидя вечером у костра, я увидел неожиданную картину. На фоне темно-зеленых сопок и розово-голубого неба из меня выплывало нечто прозрачное. Это была дисковидная пленка с волнистыми вверху краями. Что это? "Наверное, охранитель первого порога",- подумал я, вспомнив Р.Штейнера "Путь к посвящению". Встреча с охранителем означала предупреждение перед дальнейшим продвижением о повышенной ответственности за все свои последующие поступки спрашивание им у идущего о готовности идти дальше. Но, честно говоря, я не знаю, что это было. Никаких диалогов с этим существом я не вел. У меня осталось чувство, что это была пленка, прежде выстилавшая полость моей души и ставшая теперь маленькой для моей растущей новой. Но размеров она была не малых и больше меня и круглее. Ее волнистый верхний край напоминал мне слова Юнны Мориц "ум кудрявый".

После ее выхода сила в меня полилась. Спуск духа ярко выражено происходил в течении трех недель, начавшись с третьей декадой мая. День за днем незаметно боль в правом полушарии от последних язвительных слов Вадима о том, надо ли мне восстанавливаться в институте, сглаживалась. Обратил я на это внимание, только когда она исчезла. Внезапно, продолжая всем существом тянуться к радости, я вдруг обнаружил, что мне ничто не мешает ее проявлять. Вызвав образ Павитрина в правом полушарии, я вдруг почувствовал, что он вызывет у меня только снисхождение, и боль отсутствует. Одновременно издалека в представлении как бы из дома Павитриных и от самого Вадима в правое полушарие хлынула энергия. Она текла белым широким потоком, вызывая у меня вместе с воспоминаниями слов Оли о пережитом Вадимом стрессе, довольно весомые раскаяния. Как я мог становиться счастливым, если счастье приобреталось за счет чужого горя. Я думал, что украл у него его энергетику. Но все равно энергия покрывала все.Тем более, что я имел на это моральное право. Я не украл ее, а выиграл в честной борьбе, тем более, что выигрывать ее мне сам Вадим не помогал. Поток энергии рождал чистое чувство абсолютной радости. Я был рад всему и всем, также как и свободен ото всего. Единственное, что я не мог понять - почему я себя ощущаю Павитриным. Я чувствовал, что я -это он. Угрызения совести впоследствие и не дали мне поэтому Уйти, куда звало меня внутреннее чувство. Как я мог обмануть себя? Также во время приходов к ним в гости у меня были опасения, что он заметит, что я осознаю, что я украл у него его энергетику и сущность.Но он, вроде, не замечал и, казалось, что несмотря на какие-то свои недомолвки, вообще не подозревает об этом. Это меня успокаивало. К перемене же своего внутреннего статуса из-за абсолютного счастья я относился очень просто: какая разница кто я. Главное, что я - это я.

Я растворялся в Боге. Это было потрясающе. Руки и ноги, налитые от бесчисленных подтягиваний и накачиваний, теперь еще наливались и сами. Каждый мой шаг, поворот корпуса, наклон дышали мощью, усиливающей веру в себя. Мои с детства слабые места - руки и пресс - теперь состояли из бугров, о которых прежде можно было только мечтать. Это становилось каким-то совмещением во мне сущностей Иисуса Христа и Арнольда Шварцнеггера. Не знаю, чувствует ли Арнольд, что может проломить кулаком череп или грудную клетку обычному человеку - я это чувствовал. И при этом я был кроток как Иисус. Позднее, через два года, дочитав Шри Ауробиндо, пережитое им "опускание Кришны в физическое" я нашел схожим с этим Его опусканием в меня. Однажды, идя по улице, я увидел пьяного мужика с пачкой денег, торчащей из-за ремня и бутылкой водки, которую он, лежа на газоне, приглашал со мной распить. Я мог отобрать у него и деньги, и водку и дать ускорение, но, поставив его на ноги, дал ему подзатыльник, чем сильно перепугал.

Тренировки у меня, как и питание, стали самопроизвольными, по два раза в сутки. Толчок в грудь изнутри я чувствовал после подъема и делал несколько кругов по еще спящим кварталам. После завтрака, объем которого сокращался с каждым днем, я ехал на огород на велосипеде, если не было дел в городе. В семь часов вечера раздавался вторичный толчок. На сон уходило четыре-пять часов. Я ложился в постель, раскинувшись как богатырь, и чувствовал, что все мои комплексы неполноценности растворены теперь в силе, приливающей ровно и постоянно.

Гид.

Впервые я услышал его тогда, перед "опусканием Кришны". Я сидел перед стенкой в медитации. "Каждый новый твой шаг похож на нелепость, от которой тебя хочу я спасти", - услышал я идущий из затылка голос. Это не был голос Криса Кельми. Это был Павитрин. И это стало моей главной ошибкой в отношении к голосу, хотя с говоримым не согласиться было нельзя. Это был голос Гида. Он бесстрастен, но он - Хранитель. Интонации Вадима он принимал из-за того, что я последнему душу дарил всю жизнь. В ту весну я слышал Гида один этот раз. Летом меня вели толчки в грудь изнутри и простое неосознаваемое чувство, что нужно делать. Теперь я был свободен и от института, хотя и договорился о сдаче летней сессии, не сданной в прошлом году. Я хотел, съездив на прощание к нашим на Сахалин, Уходить. Подобно У-Суну, герою "Речных заводей", попутешествовать по России, как он по Китаю, людей посмотреть, себя показать. Но, несмотря на духовную свободу, я был и привязан. Как ни странно, к тому, кто меня больше всех унижал. "Какой он идиот,- думал я,- Ведь для счастья только то и нужно, что быть человеком". Каждый свободный вечер я садился на велосипед и ехал к ним, так как себя я чувствовал посвященным, а Павитрина считал Вселенским злом номер один, и весь вечер читал им проповеди. Тот, не находя слов остановить мое красноречие, со злой миной ложился на диван, подложив руку под голову, а Оля подкладывала мне картошки. Она, как и я, была рада моему расцвету и, по-моему, даже тому, что Вадим теперь проигрывал. Как-то, по пути домой, я провожал ее к родителям. "Это такое состояние, когда весь мир в тебе?"- восторженно спрашивала она меня. "Да",- отвечал я, не понимая, о чем идет речь. Из "мировых" у меня было только желание обнять мир. А то, что имела в виду Оля, только начинало зарождаться, так как психика только-только очистилась от стрессов.

-Ты знаешь, когда у Вадима защита от людей была сломана, он не находил себе места.

Я насторожился. Это подтверждало мои наблюдения. Вадим вел себя как-то странно, хотя и частично понятно. Как-то я продемонстрировал ему свою свободу в его доме, достав в прихожей лук-самострел с полки для головных уборов. Проходивший мимо Вадим, закусив губу и убрав глаза, бросился на кухню. В другой раз я увидел, что его затылок как-то приплюснут, и это как-то связано со мной. Неужели я тебя как-то подавил, желая лишь выплюнуть твои плевки? - думал я, полупереживая. - Так скажи же мне, и я покажу, что не принесу тебе вреда". Но он молчал. Я молчал тоже.