Он положил ее левую руку на мясистый помидор и занес нож, как для удара. Девушка рванулась, раздавив помидор, и он разлетелся по всей кухне россыпью алых брызг. Бутылка опрокинулась и упала на пол.

Горлышко издавало булькающие звуки, красное вино вытекало толчками, как кровь из глубокой раны.

— Пусти! — воскликнула девушка.

Он подхватил ее на руки и понес в спальню.

— Маленький беспорядок, — бормотал он. — Я потом все уберу. Обязательно уберу…

Второй раунд подходил к концу. Рюмин начал задыхаться. Он ушел в глухую защиту и прижался к канатам, принимая удары на перчатки и выставленные предплечья, но рука спарринг-партнера все чаще находила кратчайший путь к цели.

Длинный левый хук по корпусу… Рюмин еле успел опустить правый локоть, но полностью закрыться не сумел. Ощутимый удар потряс ребра, печень отреагировала вспышкой боли, разлившейся по всему животу.

Рюмин стал смещаться вправо, сбивая противника с прицела. Короткий правый хук в голову. Это он предвидел и вовремя присел. Двенадцатиунциевая перчатка лишь смазала по коротко стриженным, с проседью, волосам.

Легкие горели. Казалось, еще немного, и они расплавятся, словно куски полиэтилена; вытекут, обжигая пересохший рот.

«Продержаться до гонга», — билось в голове.

Что угодно, лишь бы продержаться!

Тренер, Юрий Шелягин, был человеком старой закалки. Он не признавал двухминутных раундов. «Бокс, ребята, — всегда говорил он, — начинается с третьей минуты». И Рюмин никогда не спорил.

Когда он начинал боксировать, все было по-другому. Перчатки — жесткие, восьмиунциевые, никаких шлемов на голове и честные трехминутные раунды. В конце концов, бокс не шахматы и даже не настольный теннис. На ринг выходят, чтобы драться. И три минуты — они для всех три минуты.

Однако когда тебе почти сорок — до этой даты Рюмину оставалось два с половиной месяца, — становится все труднее выстоять и дождаться перерыва.

Плечи Рюмина тряслись мелкой дрожью, будто его колотил озноб. Мышцы превратились в горячий пульсирующий кисель. Движения утратили былую точность — совсем немного, но этого хватало, чтобы соперник мог не опасаться острой контратаки.

Рюмин скользил вдоль канатов, качая нечеткий «маятник». Он все чаще уходил на «нижний этаж» и при малейшей возможности пытался войти в клинч, чтобы повиснуть на сопернике и отдохнуть.

Противник каждый раз умело разрывал дистанцию и всаживал в голову Рюмина мощную «двойку», а то и — «тройку».

Этих ударов Рюмин не боялся. Его голова болталась на шее свободно, как воздушный шарик на веревочке. Перчатки соперника не встречали неподвижной преграды, мощь ударов выплескивалась в никуда, уходила в атмосферу. Гораздо опаснее был бы апперкот, но он у противника пока не получался.

Рюмин не видел лица соперника, но внимательно следил за его ногами. Как только партнер чуть-чуть подавался назад, опуская руку для замаха, мощная икра его задней ноги напрягалась, а пятка передней слегка отрывалась от пола.

Для Рюмина это служило сигналом: бей! Тело действовало на автомате, отрабатывая усвоенные еще в детстве навыки. Не глядя и не поднимаясь из «нижнего этажа», он заряжал спину и с небольшим поворотом хлестал в голову противника. Он чувствовал цель, знал, что ориентируется верно… Не хватало четкости. Предательская дрожь в плечах уводила кулак в сторону.

Он напоминал подбитый линкор, огрызающийся редкими залпами на свору наседавших эсминцев. Силы главного калибра еще достаточно, чтобы разнести нападавших в щепки, но… Дальномер разбило осколками, ГАЛЬВАНЕР убит, а комендор напрочь оглох и озверел — от пороховых газов и грохота пальбы. Командир носовой батареи, весь израненный и в крови, машинально проверяет, все ли пуговицы на кителе застегнуты, и поправляет фуражку. Кокарда должна быть строго посередине лба: умирать нужно аккуратным и подтянутым. Огромные снаряды летят в холодную серую пустоту, туда, где свинцовый океан смыкается с таким же свинцовым небом. Разрывы вздымают грязно-желтые столбы плотной соленой воды. Недолет, еще один недолет. Сигнальщик уже приготовил флажки «погибаю, но не сдаюсь», привязал их к лееру и ждет команды капитана. А командир корабля стоит, не отрываясь от двадцатикратного бинокля с цейссовской оптикой, и на губах его играет нехорошая улыбка: печальная гордость пополам с горделивой печалью…

— Брек! — раздался хриплый голос Шелягина.

Ноги соперника прекратили свой легкий танец. Черные «боксерки» с длинными шнурками и кокетливой бахромой исчезли из поля зрения Рюмина.

Он медленно разогнулся. Градины соленого пота скакнули в глаза. Рюмин недоумевающе посмотрел на Шелягина. «Что случилось? Неужели я настолько плох? Почему он не дождался гонга? ».

Тренер, секундировавший ему в этом спарринге, снял с шеи белое полотенце, подошел к канатам и вытер Рюмину лицо.

— Шеф разыскивает, — громко, чтобы все слышали, сказал он. И добавил — уже тише, для одного только Рюмина. — Хочет срочно тебя видеть… Живым и невредимым.

Безусловно, это была уважительная причина, чтобы остановить бой. Никто бы не посмел упрекнуть тренера. Завсегдатаи боксерского зала знали, что такое служба. Капитана Рюмина, опера МУРа, разыскивал начальник его отдела. Противник прекрасно это понимал. Бой не закончен. Он просто перенесен.

Рюмин кивком поблагодарил противника, зубами развязал перчатки и поплелся в раздевалку. Снял насквозь мокрую майку, трусы, плавки и встал под душ.

Горячие тугие струи обжигали тело, били по коричневому расколотому кафелю и, закручиваясь, убегали в сток. Душевая наполнилась белыми клубами пара. Рюмин стоял, уперевшись руками в стену, до тех пор, пока мог выдержать. Потом закрутил кран горячей воды и на полную мощность врубил холодную.

Здесь все было как двадцать и тридцать лет назад. Старые облупившиеся стены, протекающие краны, в туалете на сливном бачке — треснувшая и заклеенная скотчем крышка.

Три минуты — они для всех три минуты. Пот бойцов пахнет одинаково. Неравенство начиналось за дверью, на улице: одни приезжали на новеньких сверкающих иномарках, другие — на подержанных, Рюмин добирался на потрепанной «восьмерке», некоторые и вовсе тащились на метро. Но в раздевалке, душевой и на ринге все были равны. Непреложный закон, покоившийся на прочном фундаменте: крепких подзатыльниках Шелягина.

Никто не знал толком, сколько ему лет. Кто-то говорил — семьдесят, кто-то утверждал, что почти восемьдесят. Это не имело значения: тренер был всегда и, казалось, всегда будет. Он был вечен, как сам бокс.

Наверное, потому и ходили сюда его ученики — погрузневшие, полысевшие, обросшие семьями и проблемами, заматеревшие в чинах и хлебнувшие всякого лиха, — что хотели воочию убедиться: кое-где настоящие мужские ценности остались вечными. Неважно, на чем ты приехал. Надевай перчатки и дуй на ринг: покажи, чего стоишь на самом деле!

Рюмин выключил воду. Ноющая боль немного утихла. Она покрывала тело пятнами; он чувствовал ее, как дырявую одежду. В некоторых местах мышцы пульсировали, кожа покраснела и вздулась. Через пару часов там будут синяки, но это не то, о чем стоило беспокоиться. Рюмина волновало другое.

Он выдыхался. Все-таки сорок лет — возраст для бокса опасный. Предельный. Хочется сбавить обороты и красиво уйти, но как правильно определить момент, когда уже пора? Даже великие профессионалы не всегда могли это сделать.

— Может, тебе сняться с соревнований? — услышал он голос Шелягина.

Тренер сидел на лавочке. Железный шкаф для одежды скрывал его фигуру. Рюмин снял с крючка полотенце.

— Что, никаких шансов, Юрий Иванович? Шелягин встал и подошел к нему.

— Шансы есть. Но их мало. На первенстве общества соберутся молодые сильные ребята. Может, ты и пройдешь первый круг. Может, повезет, и выйдешь в четвертьфинал… Но потом…

Рюмин энергично растирал тело полотенцем. Дешевый китайский текстиль отказывался впитывать воду, капли скатывались с материи, словно та была намазана гусиным жиром.