Вяземская достала лист бумаги и схематично набросала изображение женского тела. Три поперечные полосы на животе. Две — ниже пупка, одна — выше. Три — продольные. Центральная — строго по срединной линии тела, боковые отстоят от нее на одинаковом расстоянии.

Разрезы ровные, нажим на лезвие был равномерным. Как это можно сделать, если девушка отбивается? Практически никак. Любой поворот тела неминуемо привел бы к искривлению пореза, но они были идеально ровными. Значит…

«Значит, и в этот момент он находился сверху», — заключила Вяземская. Картина постепенно вырисовывалась. Девушка легла на кровать. Убийца стал ее ласкать, целовать, вошел в нее… И вот тут-то в его руках появилась бритва.

Анну передернуло. Внезапно она почувствовала ужас, который охватил несчастную от прикосновения к разгоряченной коже холодного металла.

«Он получал от этого удовольствие! Он был внутри нее, может, двигался и одновременно — резал! О боже!».

Анна подумала про Панину. Наверняка и с «безумной Лизой» было так же. Маньяк занимался с ней любовью и рассекал кожу, наслаждаясь выступающей кровью и содроганиями ее тела. Да, пожалуй, так.

Воспоминание о пережитом насилии какое-то время дремало в мозгу Паниной. Память почти полностью вытеснила его, пока в один день… Точнее, в одну ночь оно вдруг снова не вспыхнуло с бешеной силой.

Возможно, муж повел себя как-то необычно. Сделал движение, походившее на движение маньяка, или шепнул что-то похожее. Сработала эмоциональная память — Панина взяла бритву и убила его.

Вяземская уставилась на рисунок. Что-то не складывалось. Где-то ее рассуждения давали сбой. Логическая стройность нарушалась, и причинно-следственная связь дыбилась уродливым горбом. Что же не так?

Царапины — вот что не вписывалось в общую картину. Панина сама нанесла себе царапины, и это было ей приятно — Анна хорошо помнила выражение блаженства, застывшее на ее лице. И оргазм — ведь он был! Странная двойственная реакция на воспоминание о насилии. В одном случае — убийство, в другом — сексуальное наслаждение.

Вяземская машинально пожала плечами. «Тяга к страданию заложена в человеке изначально, особенно — в женщине, поскольку она, в отличие от мужчины, существо не столько интеллектуальное, сколько эмоциональное. Все эти «бабьи» скандалы, капризы, ссоры, — не что иное, как повод для нравственных переживаний, необходимое средство энергетической подпитки. Звучит парадоксально, но зачастую женщина хочет, чтобы ей причинили боль, унизили и растоптали ее личность. Так, через боль и страдание, происходит очищение и возрождение того невероятно сложного и тонкого механизма, каким является женская психика. А сочетание боли физической и душевной на фоне сексуального возбуждения в совокупности дают потрясающе широкую палитру эмоций, заставляет звучать все струны — мощным, хотя и разрешающимся в миноре аккордом».

Анна невольно улыбнулась. «Нет, скорее — септаккордом, где-то посередине между минором и мажором. Изменчивость, половинчатость, недоговоренность. Пресные слезы, зыбкое промежуточное звено между горькими рыданиями и радостным смехом.»

Видимо, и царапины можно было объяснить — пусть не с научной, но чисто женской точки зрения. Однако такое объяснение Вяземскую не устраивало. Туманным материям не место в официальных документах, вроде истории болезни.

Информация о Паниной была явно недостаточной, и Анна решила покопаться в архивах — сразу, как только закончится пятиминутка.

Профессор уже начал покашливать — это служило условным сигналом, что он близок к завершению своей речи.

— И вот на это, уважаемые коллеги, я бы хотел обратить ваше пристальное внимание. Спасибо!

Врачи встали и потянулись к выходу. Анна подождала, пока все выйдут, и подошла к Покровскому.

— Валентин Власович! — сказала она тоном школьницы, просящей учителя отпустить ее с уроков. — Вы позволите мне немного поработать в архиве?

Профессор снял очки и снова принялся полировать стекла клетчатым платком. Вяземская подозревала, что таким образом старик просто выгадывает время, необходимое для обдумывания ответа. Старая уловка. Нехитрый трюк.

— В архиве? — наконец переспросил он. — Что за надобность?

Архив института располагался в подвале главного корпуса. Доступ к нему никогда не был свободным: слишком много там хранилось документов, не подлежащих широкой огласке.

— Я хочу поработать с материалами уголовного дела одной из пациенток, — уклончиво отвечала Анна.

— Какой именно?

— Елизаветы Паниной.

Покровский смешно почмокал губами.

— А-а-а, «безумная Лиза»? Чем же она вас так заинтересовала?

— Да так… — стараясь говорить как можно беспечнее, сказала Вяземская. — Появились кое-какие вопросы.

Покровский осторожно взял Анну за локоть.

— Голубушка! Мой вам совет — больше занимайтесь практическими делами. С Паниной как раз все более или менее ясно. За шесть лет пребывания в клинике ее случай достаточно хорошо изучен. Найдете вы ответы на свои вопросы или нет — большого значения это не имеет. Она все равно останется здесь. До самого конца.

— И все-таки, Валентин Власович… — Вяземская просительно заглянула профессору в глаза.

Старик не мог устоять перед молодой красивой женщиной.

— Ну конечно, конечно, дитя мое, — он потешно замахал руками. — Любопытство — страшное искушение. Самый лучший способ борьбы с искушением — это поддаться ему. По себе знаю — я ведь тоже когда-то был молодым. — Покровский расправил плечи и горделиво задрал подбородок. — И красивым, — многозначительно добавил он после паузы.

— Профессор! Полагаю, что прошедшее время здесь неуместно, — польстила Анна. — На мой взгляд, вы — мужчина в полном расцвете сил.

Покровский радостно улыбнулся. В этот момент он был похож на ребенка, получившего долгожданный новогодний подарок.

— Знаю, что преувеличиваете, но как приятно! Напишите заявку, я завизирую. Но только, — он снова стал серьезным и строгим. — Прошу вас, не забывайте: копание в прошлом иногда бывает опасным.

— Я учту, — кивнула Анна. — Спасибо, Валентин Власович!

Через полчаса Вяземская вошла в помещение архива. Архивариус, тщедушный старичок с трогательным венчиком седых волос и стальными глазами средневекового инквизитора, изучил заявку и через несколько минут принес серую картонную папку. Анна устроилась за свободным столом, положила рядом блокнот и ручку и открыла дело Паниной.

Пожелтевшие страницы загадочно шелестели. Они словно намекали, что хранят некую тайну, но раскрывать ее не торопились.

Анна углубилась в работу.

Конвоир отвел Рудакова в кабинет Рюмина, на четвертый этаж правого крыла здания. С самого начала Михаилу показалось, что капитан настроен более приветливо и благодушно, нежели вчера. Конечно, он не улыбался и не бросился навстречу с распростертыми объятиями, но, по крайней мере, в его движениях не было той мягкой кошачьей агрессии, что сквозила накануне.

— Присаживайтесь, Михаил Наумович! — сказал Рюмин и показал на стул.

Рудаков примостился на самом краешке и начал беспокойно ерзать.

— Контролер передал, что вы хотите что-то сообщить, — Рюмин призывно кивнул. — Прошу вас, не стесняйтесь. Или опять потребуете адвоката?

Увидев, что Рудаков колеблется, капитан добавил:

— Беседа неофициальная, без протокола. Можете убедиться — я не прячу диктофон и не собираюсь играть в грязные игры. Все честно.

В этом Михаил был почти уверен. Несмотря на скверный характер, Рюмин был достаточно прямолинеен: такие, как он, не ищут окольных путей — действуют решительно и в лоб.

Рудаков отбросил сомнения и заявил:

— Я могу объяснить, откуда взялся мой отпечаток на зеркале.

Капитан удивленно поднял брови; выражение его лица говорило: «Так почему же вы молчали об этом раньше?».

Михаил занервничал:

— Выслушайте меня, только прошу — не перебивайте! Иначе…