Уже светало. Всходило солнце. Вот оно ярко засияло на золотых листочках наступающей осени. «Сейчас придет смена», — подумала я. Но вместо дежурного увидела странное шествие. По дорожке сада тащилась группа людей. Осеннее солнечное утро подчеркивало необычайность их вида.

Впереди, в шубе, в валенках, в пуховом платке, с большим мешком за плечами, согнувшись почти вдвое, плелась женщина. В одной руке она держала тяжелую корзину, другой тащила плачущую девочку лет шести. За ними двигалось совсем бесформенное существо: так много на нем было навешено и надето. Вглядевшись, в первой фигуре я узнала бывшую няню Тощаковых. Еще месяц назад это была здоровая, сильная женщина. Теперь она казалась старухой с землистым лицом, глубокими морщинами и детскими испуганными глазами…

— Няня, что с вами случилось?

Она поставила корзину на землю и медленно распрямилась. Потом тяжело опустилась на крыльцо. Заплакала. Дочь ее, сняв вещи, тоже присела на ступеньки.

— Разбомбили, — сказала няня, безучастно смотря вдаль.

— Когда?..

— Ночью. Знаете, мы никогда в бомбоубежище не ходили. А вчера, как загудели тревогу, дочка пристала ко мне: «Мама, возьми Валю и спускайся в бомбоубежище». — «Ну тебя, говорю, что придумала. Ребенок спит, да и я собираюсь ложиться». Она стоит надо мной, упрашивает. Рассердилась я на нее сначала, а потом одела Валюшку и пошла. Сегодня вышла на двор. Смотрю, половину дома у нас как ножом отрезало. Наша сторона еще держится. Я пробралась туда. Вижу: окна вместе с наличниками вылетели. Половина переборки свалилась. Дверей нет. Одеяло с постели жгутом свернуло, унесло в угол. Зеркало под матрац попало. Картину на клочки разорвало. Посуду из шкафа бросило. Одежду комком в коридор вынесло. Всю мебель разбило.

— Хорошо, что вы ушли!

— Еще бы, наверно, живыми бы не остались… Вот, собрали все, что нашли, и сюда…

— Не знаю, жив ли муж, — печально сказала дочка. — Его вместе с другими рабочими мобилизовали на помощь пострадавшим. Много у нас у Финляндского вокзала домов разбомбило вчера…

Первые бомбардировки ударили по нервам с огромной силон. Вскоре от сброшенных бомб загорелись Бадаевские продовольственные склады. Все поняли серьезность пожара: гибло питание. Огромное зарево охватило небо. Сначала его приняли за отсвет заката. Но это был не закат.

Война вошла в наш город. И как он изменился! Искалеченные дома, груды развалин, задавленные, разорванные на части люди. Трупы женщин, совсем крохотных детей. Горе сначала придавило своей непосильной тяжестью, потом родилась новая, непобедимая сила ненависти. Она вспыхнула, захватила весь город. Народ негодовал. Спрятал слезы, горе и решил биться. Это было внутреннее решение, о нем даже не говорили. Все знали — ленинградцы иначе не могут. Немцы бомбили, не переставая. Жители из разбитых Домов переходили в уцелевшие. По улицам шли люди, одетые в несколько платьев, пальто, с накинутыми на голову одеялами. Везли детские коляски. В них часто не было детей, а только оставшиеся вещи. Глаза у этих людей были переполнены скорбью. Им молча уступали дорогу.

Проходя по знакомой улице, я не узнала ее. А ведь больше десяти лет ходила по ней на работу! Вчера ее бомбили. Угол огромного дома отрезан ровно. Одна половина комнат по всем этажам обрушилась, другая открыта, с улицы их всем видно. Точно выставлены напоказ уголки простой, интимной жизни. На противоположном углу был дом, там помещалось общежитие ремесленного училища. Дома этого больше нет. Напротив бомба попала в середину большого здания, прошла все этажи.

Часы дежурств увеличились. Выходить на улицу приходилось редко, но мне все же удавалось вырвать минутки. Я должна была видеть боль, раны города. Запомнить их. Запечатлеть для других.

Осенний день. Воздух прозрачный. Видно далеко. Вот молоденький сад. Кусты, газоны совсем зеленые. Осень позолотила только высокую березу, да небольшой клен заалел. Присела на скамью. Сад примыкает к деревянному дому. Рядом с ним — каменный, в три этажа. В открытое окно деревянного дома видна уютная комната. Белые обои. На стене увеличенная фотография девочки. Да вот и она сама! В белом платье, с загорелыми руками. Ей лет шесть. Волосы золотистые, завязаны красным широким бантом. Девочка притащила черного котенка, уселась с ним на подоконник. Засмотрелась в сад. У нее большие темные глаза. Сама круглая, на щеках ямочки, — оторваться нельзя. Хороша очень.

Страшный удар раскатился по улице. Я свалилась со скамейки, потеряла сознание. Когда пришла в себя, ничего не могла узнать. Каменный дом расколот, стена обрушилась. Деревянного дома больше нет. Крики страшные, душераздирающие.

Неужели погибла девочка в белом платье?.. Бросилась туда. Хотелось руками поднять упавшую крышу вытащить из-под нее ребенка. Может, еще жива?

— Гражданка, уйдите отсюда.

Дом оцепили дружинницы.

Шла домой шатаясь, придерживаясь за стены. Иногда падала. Голова сильно болела, в глазах было темно, все тело ныло. Хотелось лечь прямо на улице. Едва добралась.

Заревела сирена. Я уже не пошла дежурить. Легла. Думать не могла, вспоминать боялась. Не знаю, спала или нет… Тупая физическая боль слилась с ужасом пережитого.

Утром понять не могу — глаза почти ничего не видят… Испугалась. Что со мной? Не слепну ли?

Пришла Ира узнать, почему не иду пить чай. День был воскресный. Я пожаловалась ей на свои глаза.

— Это бывает при сотрясении, — сказала она, пытаясь успокоить меня. — Полежи дня два, все и пройдет.

Вечером Муля долго сидела у меня. Ее тревожило мое состояние, но она не показывала вида. Старалась отвлечь меня от тяжелых мыслей.

Прошло три дня. Зрение стало немного лучше, но прочитать я ничего не могла. Общая слабость прошла. Я уже бродила по комнате. Только вспомню о крыше и девочке, силы сразу оставят. «Возьми себя в руки», — говорила себе. И не могла.

Через несколько дней, немного окрепнув, пошла к глазному врачу. Страшно идти с открытыми глазами и плохо видеть. Утром был дождь. Я ступала в лужи, окатывала грязной водой себя и прохожих. Они сердились, кричали:

— Слепая, что ли?

А я шла молча. Мне надо было знать правду. С трудом отыскала дом. Доктор знакомый. Он долго и молча исследовал мои глаза. В этом молчании я почувствовала что-то страшное. Закричала:

— Доктор! Неужели ослепну?

Он замялся:

— Трудно сказать… У вас общее потрясение. Надо лежать. А там видно будет.

— Доктор, не скрывайте от меня! Мне надо знать правду. Я художник. Глаза для меня всё. Скажите! Я сильная, все перенесу. Скажите только правду. Ослепну, да?

— Надо подождать делать выводы. Положение серьезное. Но, может, пройдет. Вот вам лекарство. Старайтесь больше лежать.

Он говорил все, что говорят в таких случаях врачи. Но до меня его слова не доходили. Внутренне я уже знала правду.

Ире и Муле ничего не сказала. Всю ночь пролежала, не сомкнув глаз.

Что я буду делать слепая? Разве можно так жить? Не видеть солнца! Мне — не видеть солнца! Да ведь оно с детства было моим счастьем, моей самой большой радостью!

Ночь была темная, безлунная. «Таким черным будет теперь для меня мир», — подумала я. Нет, нельзя это перенести. Не хочу сдаваться! Я — живая!

Через несколько дней, когда заревела сирена, я взяла противогаз. Пошла дежурить. Спустилась с лестницы. Споткнулась у самого крыльца о камень. С дорожки попала в траву. Не заметила подошедшего ко мне начальника пожарной команды. Придя с дежурства, хотела пришить отвалившуюся пуговицу — нитку не могла вдеть в иголку. Надела очки — не вижу. Взяла книжку. Даже название прочитать не могла. Почему-то промыла глаза. Опять взяла книгу и вдруг остро почувствовала: сегодня я хороню в себе художника, самое светлое, самое дорогое для меня существо. Боль сильнее воли. Почему меня не убили вместе с девочкой?.. Только не плакать! Отчаяние превратилось в злобу, в страшную ненависть против убийц! Я потеряла не только живопись, но и возможность вообще работать, С детства для меня работа и жизнь были слиты. Теперь все оборвалось. Я не смогу ничего делать, да еще в такое время! уже не отчаяние, а что-то еще более страшное придавило меня. Спина согнулась, руки опустились.