Невыносимо, когда нет выхода!

Из оцепенения вывел крик соседки: она уходила в магазин и просила меня подежурить. Сначала я не могла понять, чего от меня хотят. Машинально ответила: «Хорошо». Спустилась во двор.

Сад, залитый солнцем. Последние осенние цветы. Природа… Она всегда помогала мне, давала силы жить. Надо научиться что-нибудь делать, даже в таком состоянии. Это самое главное. А там, может, и глазам будет легче.

Мозг усиленно работал, искал спасения. Пришла к странному, но для меня в этот день единственному выходу: не показывать людям потерю зрения, держаться, как все. Иначе меня лишат даже дежурств.

И вот потянулись дни медленного, кропотливого переучивания себя. Трудно было ходить прямо. Поначалу Падала. Пугалась, старалась меньше ходить. Но меня это не устраивало. Упорно доискивалась: в чем секрет свободного шага. Наконец поняла: надо быть уверенной в том, что можешь пройти прямо. Надо уметь ощупывать почву ногами.

Как выяснилось, у меня поражена центральная часть сетчатки глаз. Периферией я еще вижу. Пользуясь сдвигом глаз, научилась получать короткие мгновения видения. Они помогали контролировать дорогу. Постепенно моя походка стала мало отличаться от походки других.

Но однажды я вышла дежурить в платье, надетом наизнанку. Услышала смех соседок. Вспыхнула, огорчилась до слез. Больше со мной этого не повторится! С тех пор, надевая платье, я всегда тщательно ощупывала швы. Продукты определяла на вкус. Стеклянную посуду не замечала, била стаканы нещадно. Заменила их чашками с темными рисунками — контрасты различала.

По-прежнему манила зелень сада. Синева в тенях была так соблазнительна… Схватила краски, наколола бумагу. Пишу. Сначала ничего. Потом все темнее. Блестящие искры, круги перед глазами.

«Ничего. Надо дать им отдохнуть», — утешаю себя. Напрягаю зрение сильнее. Слезы полились. Не могу, ничего не выходит!.. Со всем справлялась, а это горе больше меня.

Я напряженно думала. Искала выход. Пришлось зрение заменять слухом. Он у меня был совсем слабо развит. Глаза — наоборот — умели быстро и точно схватывать. Первое время в городском шуме не могла различать звука приближающегося автомобиля, уловить, с какой стороны он идет. Медленно стала разбираться в звуках. Теперь только слух давал мне знание.

Привыкнув широко чувствовать жизнь, хотела по-прежнему знать о ней все. Читать не могу. Радио нет. Ходила к соседям или на Кировский проспект слушать передачи. По расспросам, случайным разговорам старалась познать жизнь, созданную войной. Кропотливо, медленно приходилось мне все познавать. Скрывать не буду. Были моменты: хотела пойти в зону обстрела, но при этом каждый раз вспоминала Маяковского:

Меня не привязывал к жизни даже инстинкт самосохранения. Умереть было легко. Бомбили кругом. Удерживало нежелание покориться. Необходимо было победить даже в таких условиях. Казалось позорным — умереть побежденной.

Муле я рассказывала о своих печалях. Она сама чувствовала, видела, как мне трудно. Хотела всеми силами помочь.

Должно быть, человек не может успокоиться: я освоилась немного с плохим зрением, и тоска по живописи вспыхнула с новой силой. Много раз подходила к краскам, опять хотелось попробовать. Не решалась. Неожиданно пришла Муля.

— Смотри, что я тебе достала! — сказала она радостно и положила мне на колени огромный букет пионов.

Красно-белые, трепетно-нежные, они смотрели на меня… Как я была благодарна другу!

Расправив цветы, поставили их в наполненную сведен водой вазу. Не могла от них оторваться. Что бы ни делала в этот день, о чем бы ни думала, — возвращалась к цветам, подолгу глядела на них. А они, выпрямившись в свежей воде, точно требовали от меня чего-то.

— Я не могу перенести вашу красоту на бумагу. Я не вижу.

Пионы засияли так, точно внутри их зажглись огни.

Мария Владимировна поняла, как мне помочь. Она разложила на столе краски, заставила меня запомнить, где какая находится. Наколола лист ватмана на фанеру и сказала:

— Попробуй!

Меня охватило знакомое чувство напряженного волнения… Как писала — сама не знаю. Хотелось передать на бумаге живую прелесть цветов во всю силу!..

Работала два дня. Чувствую: вот здесь нужно голубую краску… Тут — красную. Муля сказала: кармин — пятая справа. Отсчитываю пальцем…

А пион загорается все ярче, ярче. Точно в нем что-то светится между лепестками.

— Что у меня вышло?

Муля долго не отрывала глаз от рисунка. Потом тихо сказала:

— Ты победила слепоту!

— Да. Но это последний мой рисунок, Муля…

И действительно, все дальнейшие попытки взяться за краски приводили только к отчаянию. Тогда Муля напоминала мне о моих уже напечатанных воспоминаниях о Горьком и Маяковском и непрестанно твердила: «А ты пиши, пиши книгу!» Но как буду писать я, слепая? А может… может, я еще буду видеть? Произойдет чудо?

Время шло, а чуда не было. Я вытащила лист бумаги, начала записывать виденную сценку. А сама чувствую: строчка лезет на строчку, слова сливаются. Сама прочитать не могу. Большие буквы разбираю только в лупу. Глаза быстро устают. Они могут напрягаться лишь на короткое мгновение. Потом слезы льются потоками, и никакими силами нельзя заставить глаза что-либо видеть. Отложила бумагу в сторону.

А тут еще резко ухудшилось питание. Это так же сильно влияло на зрение. Туберкулез тоже давал себя знать. Надо было думать, как теперь организовать свою жизнь.

Еще в гимназии я начала сама зарабатывать. Все время работала, даже выйдя замуж. Михаил Васильевич просил, сердился, убеждал:

— Моего заработка вполне хватит па двоих. Оставь службу, отдохни.

— Я привыкла к свободе, независимости. Не делай меня домашней хозяйкой. Так больше будем понимать друг друга.

Он знал меня хорошо и не настаивал. После смерти Михаила Васильевича я имела право на половину его персональной пенсии. Друзья торопили меня с оформлением. Я смеялась и говорила:

— Зачем мне эта пенсия? Я же работать могу! А если заболею, то сама за свой долголетний труд получу пенсию. Не заставляйте меня преждевременно переходить на собес.

Теперь я сама подняла вопрос о пенсии за выслугу лет, а не за инвалидность, и получила пенсию. Ее мне вполне хватает на выкуп пайка. Кроме того, осталась еще небольшая сумма от заработка на выставке. Денежный вопрос не тревожил. Мучило сознание непригодности в такие тяжелые дни. Это было трудно. Старалась сделать все, чтоб не быть в тягость близким. Дежурства и обязанности пожарника продолжала старательно выполнять. Делала всю несложную домашнюю работу: пилила и колола дрова, убирала квартиру, стирала, варила суп. Нелегко это было. Да и такая работа не давала удовлетворения, не приносила внутреннего покоя. Надо делать что-то общественно важное. Но что?

По-прежнему тянула к себе живопись. Чувствую, как хорошо блестят на солнце золотые листочки, розовеют стволы берез. Хочется их нарисовать, можно без деталей, взять только общее ощущение осени.

Разложила краски, наколола бумагу. Вода, кисти — все готово. Впечатление острое — любимая осень! Пишу уверенно. Знаю, какая где краска лежит. Сначала, казалось все идет хорошо. Хотела посмотреть, что на бумаге… и ничего не увидела! Привычные нежные тона мои глаза теперь не воспринимают! Для них все нужно резче, контрастнее. До крови закусила губы, убрала все — и краски, и кисть, и бумагу.

«Надо попробовать словами передать виденное».

Писать! Да, буду писать! В памяти многое хранится, живет, как ненарисованный этюд.

Поставила чернильницу, снова взяла лист бумаги, представляю тени, перебегающие по золоту листьев. Кажется, уже появилась зеленая полоса на синем небе — сигнал холода. Солнце заиграло в траве. Это легко нарисовать!

А слова?.. Какие найдешь слова, чтобы ими заменить краски? И чернила кажутся противными, грязными. На бумагу легли, как линейки транспаранта. Нет, не моту! Не хочу забыть краски!