— Я не понимаю, как Леонора могла так поступить, — с жаром сказала вдруг Филиппа.

— Бедный старина Ланчестер! — отозвался Джервэз.

Он вошел вслед за Филиппой в ее будуар и приказал дворецкому подать туда виски и соду. Стоя перед камином, он широко зевнул:

— Дорогая…

Филиппа, читавшая письмо, вопросительно взглянула на него.

Джервэз, широко расставив ноги и засунув руки в карманы брюк, несколько нерешительно продолжал:

— Я хочу сказать, дорогая… Как ты думаешь — не могли ли бы мы сегодня все бросить и остаться вечером дома? Знаешь ли ты, что мы с незапамятных времен ни разу не обедали спокойно? Факт! Можем ли мы… возможно ли?

— Но ведь сегодня идет «Федора» с Джерицей, — ответила Филиппа, широко раскрыв глаза, — а затем танцы у Холленсенов…

— Джерица будет еще петь на следующей неделе, а у Холленсенов все равно нельзя будет двигаться. Давай пообедаем дома, только ты да я…

Он подошел к ней и обнял ее.

— Дорогая, я так хотел бы провести вечер с тобой!

— Но… но… — начала Филиппа, запинаясь.

— Но ты не чувствуешь такого же пламенного желания побыть со мной? — пошутил он. — А ты знаешь, ровно год тому назад ты вошла дома в гостиную, и я тебя впервые увидел после возвращения из Африки. Помнишь? И ты сказала: «Вы?» — и потом: «Как мило!» Что же, история повторяется?

Филиппа невольно улыбнулась:

— Конечно, если ты действительно хочешь остаться дома!.. Но над нами будут смеяться. Похоже на то, что ты сегодня переиграл в поло.

Она подняла к нему прелестные покорные глаза, которые, может быть, таили в себе намек на упрек, — послушные глаза.

Джервэз глядел на нее, мягко улыбаясь, и, подумав, сказал:

— В конце концов, нехорошо лишать тебя танцев и музыки. Конечно, мы пойдем! Это была лишь фантазия!

Но Филиппа почувствовала, что таилось за его словами; она не была эгоистична по натуре, хотя, как многие ей подобные, была очень избалована.

— Нет, нет, — сказала она, покраснев, — пожалуйста, останемся дома.

Джервэз тоже покраснел — внезапно и густо.

— Ты милая! — сказал он жестко, целуя ее волосы.

Вечер тянулся медленно. Джервэзу захотелось остаться дома из-за внезапного желания быть ближе к Филиппе; воспоминание о встрече год тому назад необычайно взволновало его, но в то же время оно заставило его понять, каким он был год назад и каким теперь.

Филиппа была его, они были женаты, и все же каким-то неуловимым образом она казалась ему более далекой, чем была в дни перед свадьбой. Он бесконечно внимательно относился ко всем ее планам; оба они были очень требовательными людьми. Филиппа приняла его любовь с искренней мягкостью; он не мог сомневаться, что он был ей дорог, и если он считался с ней, то он зато никогда не встречал в ней нежелания считаться с его настроениями.

Она была его женой, очаровательно подчинялась ему, когда хотела у него чему-нибудь научиться, и делала ему честь во всех отношениях. Он очень гордился ею. Если она и была молода, то у нее все же было неподдельное, скромное чувство своего достоинства и очаровательная манера принимать гостей.

Он не мог ни к чему придраться, но он не был спокоен; неясно, смутно, но он чувствовал себя выбитым из колеи.

В одиннадцать, усталые, они пошли спать.

В половине двенадцатого задребезжал телефон, и голос Фелисити спросил:

— Что случилось? Почему вы не были в опере?

— Мы решили сегодня никуда не идти, — отвечала Филиппа.

Джервэз сидел на кровати; он только что вошел. Очевидно, Фелисити спрашивала, были ли они в здравом уме. Филиппа смеялась и говорила:

— Нет… да… нет… в самом деле? Нет… — Она повесила трубку и повернулась:

— Фелисити думает, что мы с ума сошли. Это потому, что мы сегодня нигде не были.

Она вдруг стала на колени возле него и прислонилась к нему щекой.

— Джервэз, нельзя ли было бы… ну, на одну минуточку… съездить… потанцевать, а потом скорее домой, баиньки? Разве никак нельзя?

Его обуял вдруг совершенно беспричинный гнев, и ему захотелось крикнуть:

«Поезжай, Бога ради, поезжай! Ты, кажется, лишь этим и живешь! Ну, собирайся, поезжай…» — И голос его был не особенно любезен, когда он сказал:

— О Господи! Если это вопрос жизни… — Филиппа сразу отшатнулась.

— Нет, нет! Конечно, это не так… Я только думала…

Джервэз встал и помог и ей подняться на ноги.

— Беги позвони Эвелине.

Она поймала его за руку, поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать…

— О милый, если ты действительно ничего против этого не имеешь!

А в автомобиле по дороге к Холленсенам она опять взяла его за руки и сказала:

— Ты меня балуешь! — и быстро поцеловала его. Была теплая, душная ночь — одна из тех лондонских ночей, когда даже воздух кажется изнемогающим; утих ветер, перестал лить дождь, и вместо них спустилась томительная мягкость, которая так раздражает и волнует усталые нервы.

По выезде из парка, когда они проезжали по Брук-стрит, запах пыльного асфальта, газолина и брезента собственного автомобиля вдруг окончательно измучил его.

«Черт побери, как я устал», — подумал он, и в то время, как он это думал, Филиппа воскликнула:

— Разве не божественна такая поездка, ночью?! Линия огней, тянущихся в пространство, как в сказке…

Он просто не нашелся, что ответить; голова его устала так же, как и тело.

Филиппа заговорила опять. Но чистая радость, звучавшая раньше в ее голосе, вдруг исчезла; сейчас он звучал устало и немного надтреснуто, как голос ребенка, которому отказывают в чем-то желанном и который протестует, насколько смеет.

— Боюсь, что тебе тяжело сопровождать меня? — Ей ужасно хотелось попросить его вернуться домой и пустить ее одну, но она чуточку боялась это сделать. Она никогда не «командовала» Джервэзом и даже при всей своей веселой беспечности понимала, что сейчас вряд ли подходящий момент, чтобы начать. И тогда внезапно, необъяснимо при виде его серьезного профиля в ней всплыла бездна мелких, но милых воспоминаний, которые отгоняли накипавшее раздражение за то, что ей мешали сделать то, что — она это знала с самого начала — было абсурдом. В этот момент она вдруг увидела Джервэза, любящего ее так, как он обычно это делал, — абсолютно не думая о себе, преданно, причудливо, и все, что в ней было хорошего, в порыве благодарности устремилось к нему. Она прильнула к нему и вздохнула.

— Я была гадкая, что вздумала ехать и потащила тебя с собой, — прошептала она, и на этот раз голос ее был полон нежности и заботливости, — гадкая-прегадкая, а ты такой милый, что уступил мне. Ну, все равно, скажи Гудсону, чтобы он повернул, и поедем обратно. Я искренне так думаю и желаю.

В Джервэзе вспыхнуло прежнее волнующее счастье и вместе с ним искусственное возбуждение.

— Ни за что на свете, радость моя! — И, припав устами к ее устам, добавил: — Если я не могу доставить жене моей удовольствия, то пусть мне будет стыдно, как говорят американцы. Это я все дело испортил. А теперь мы прекрасно проведем вечер!

Фелисити расхохоталась, когда увидела их, и вызывающе посмотрела на Джервэза.

— Ага! — воскликнула она. — Все-таки пришли! Этот материал годится для муштровки, дорогая Филь! Начни действовать, как ты намеревалась!

Она томно продолжала начатый фокстрот. Джервэз и Филиппа тоже смешались с толпой танцующих, а потом Джервэз прошел в комнату, где играли в карты.

Он снова чувствовал себя уставшим и бесконечно скучал. Танцы ему никогда не нравились в такой мере, как многим его друзьям; это было единственное занятие, которое он не считал спортом, и смеялся над теми, которые рассматривали танцы с этой точки зрения. Его единственным настоящим спортом было поло, но сегодняшняя игра его утомила, и он чувствовал сильнейшее желание лечь спать.

Было только двенадцать часов, и он знал, что пройдет еще два часа, прежде чем можно будет надеяться, что Филиппа захочет уехать.

После довольно азартной игры в покер он вернулся в большой зал. Было половина второго, и он подумал, что хорошо бы протанцевать последний танец с Филиппой и предложить ей отправиться домой. Он не мог ее сразу найти, а потом вдруг увидел ее танцующей с Тедди Мастерсом.