— Что ты с ним сделал? Хоть по заднице-то дал разок?

— До этого дело не дошло. Отец мой только тихо спросил его: «А куда делись ящики?» И господин старший инспектор стал сразу тише воды, ниже травы.

— Он прячет что-то?

— Конечно. Добро, наворованное в гетто. И что ты думаешь, куда он все это спрятал? В дом, который находится под охраной!

— Вот дьявол! — удивился Немеш. — И такой дом тут есть?

— Да, на улице Фе, а принадлежит он хозяйке фабрики по изготовлению метел и щеток. Она вывесила надпись на трех языках, в которой говорится, что дом этот находится под защитой шведской миссии.

— У, старая шлюха! Говорили, что она и в последнюю ночь угощала эсэсовских офицеров шампанским.

— Не только говорили, но так оно и на самом деле было, — с горечью сказал Бицо. — Ловкая бестия, знаешь ли. Никогда на одну лошадь не ставила. Даже про отца моего не забыла.

— Вот как! Про твоего отца? — заволновался Немеш. — Так ведь он теперь важным человеком станет. Должен же он получить хоть какое-то вознаграждение за девятнадцатый год.

— Кто его знает, — сказал Бицо, пожимая плечами. — Пока что никто его не искал. А потом стар он уже, чтобы все снова начинать. Ему шестьдесят четвертый пошел.

— Да разве это много? Это ничто! Как услышит зов горна, в два счета воспрянет духом. Ты же сам говоришь, что эта старая хитрая шлюха, хозяйка завода, уже умоляла его о чем-то.

— Ну не совсем так, — покачал головой Бицо.

— А как же?

— Просто она передала ему кое-что. Попыталась его шантажировать в тот день, когда отступление гитлеровцев превратилось в повальное бегство. Она спросила его, знает ли он, кто здесь, в селе, охотится за коммунистами. Был там самый злобный из всех представителей белого террора — Михай Киш, и она сказала отцу, что говорила с ним, прощупывала его, достаточно ей сказать лишь слово, и отца поставили бы к стенке. Но она, мол, ничего не сказала, никого не предала и теперь, значит, ожидает, что и отец отнесется с пониманием к господам, когда Советская Армия перейдет через Рабу и займет село.

— И что же отец?

— Ну, он в долгу не остался. Послал ее куда следует.

Оба засмеялись и, оторвав по клочку газеты, начали сворачивать цигарки, что, откровенно говоря, оказалось не легким делом, так как бумага была на редкость плохой.

— Русским легко, — заметил родственник, когда бумага расползлась у него в руках. — Вот у русских газетная бумага и прочная, и мягкая, и не воняет. Из нее свернуть цигарку ничего не стоит. А с этой — одно мучение…

— Оторви побольше, — посоветовал Бицо. — Смотри-ка, моя уже тянется, удалось, слава богу. — И он не без гордости показал на свою цигарку, похожую скорее на толстенную сигару.

— А спички есть? — раздался откуда-то сверху приветливый грубоватый голос. Кто-то будто следил за их неловкими стараниями, сидя среди ветвей.

Это был русский, судя по погонам, сержант. Стройный здоровяк с лицом, чуть тронутым рябинами. В руке он держал допотопную медную зажигалку.

Курящие мигом вскочили.

Они боялись, что их начнут ругать: работа срочная, все вокруг вкалывают, а они отошли в сторонку и дымят себе как ни в чем не бывало.

— Садитесь, садитесь, — сказал им по-русски сержант, показывая одному, а затем и другому на бревно. Сам он тоже сел и, как ребенок, хвастающий новой игрушкой перед друзьями, чиркнул зажигалкой, поднес огонек к неуклюжей сигаре Андраша Бицо. — Пожалуйста!

— Спасибо! — ответил Бицо, отдергивая голову назад, потому что газетная бумага вспыхнула и ему чуть не обожгло брови.

— Ничего! Ничего! — засмеялся сержант, похлопывая себя по коленям.

Потом он что-то заметил, сделался вдруг серьезным и взял Бицо за руку. Повернув руку Андраша ладонью вверх, сержант озабоченно осмотрел ее. Рука Бицо с длинными пальцами была вся покрыта порезами и горящими пятнами кровавых мозолей.

— Нехорошо, мадьяр, нехорошо! — проговорил сержант с обидой и начал что-то живо объяснять, энергично жестикулируя.

Сначала Бицо подумал, что этому здоровяку не нравятся его белые руки, но брат, который лучше понимал язык жестов, поспешил его успокоить:

— Не бойся, Андраш, русский — хороший парень. Он говорит, чтобы ты больше не мучился и не рубил лес — не для тебя такая работа, ты ведь из интеллигентов.

— Да, да, интеллигенция, — поддержал его сержант.

Он постучал себя по голове — вот, мол, чем надо работать — и, сделав жест рукой, позвал его: пойдем примем меры, поставлю тебя на подходящую работу, что полегче.

И Бицо пошел, взяв топор и пальто, едва успев махнуть на прощание своему брату.

У самого моста, где стонала циркулярная пила, Андрашу поручили замерять свежераспиленные, еще теплые доски, чтобы длина их была одинакова. Ему дали стальную рулетку и плотницкий карандаш. Сержант, подбадривая, похлопал его по спине. Он взялся покровительствовать Андрашу во всех отношениях: то совал ему под нос сигарету, то протягивал кусок хлеба с копченой корейкой. Он все нахваливал Андраша, показал его своим товарищам: мол, этот венгр — молодец, хорошо доски замеряет. А потом, часа в четыре, когда пришла смена и работа по всему берегу остановилась, сержант отвел Андраша в лагерь, где жили русские солдаты, и дал полный котелок каши с мясом. Да еще приговаривал:

— Давай ешь, не стесняйся. Я сейчас вернусь и принесу кое-что! — Подмигивая, он показал на фляжку, намекая, что именно принесет.

Таким этот сержант и остался в памяти Бицо.

Дело в том, что, как только сержант исчез, как только ветки вербы сошлись за его спиной, на опушку леса выехал военный джип, из которого кто-то громко выкрикнул:

— Бицо! Андраш Бицо! Где вы?

Ложка застыла в руке у Андраша.

Дядя Иван, лысый, смешной переводчик-старичок, в сопровождении грозного автоматчика со шрамом на лице обратился к вышедшему из леса Андрашу.

— Господин Бицо, — сказал старик, говоривший с ошибками и по-русски, и по-венгерски, — вас вызывают в город, в русскую комендатуру.

— Меня? — У Андраша перехватило дух.

— Вас, вас, молодой человек, — утвердительно закивал головой переводчик. — Вот и документ, солдат привез: Андраш Бицо, рождения девятьсот восемнадцатого…

— Давай поехали! — Грозный на вид, что не предвещало ничего хорошего, автоматчик положил конец разговору. Схватив Бицо за руку, он затащил его в джип и приказал шоферу трогаться.

Машина подпрыгнула и, сделав лихой разворот, выехала на дамбу.

«За что?» — хотел было спросить Андраш, но переводчика уже и след простыл.

Джип мчался с ветерком, подскакивая на рытвинах. Внизу грозно шумела Раба. И вдруг Бицо вздрогнул, будто его кто ударил в грудь. «Господи! Неужели меня будут мучить из-за того пистолета?» — мелькнула в голове тревожная мысль.

Пистолет принадлежал поручику запаса Золтану Тубою, адвокату, который допоздна корпел над бумагами в городской комендатуре, а по ночам ходил домой: когда спать, а когда и выпить, в зависимости от того, мог ли он встретиться с полевым жандармом, готовым за хорошие деньги расстаться с полулитровой, а потом и с литровой дневной порцией рома.

Он был пьян и валялся в белой горячке на диване в своем кабинете, когда его денщик забил на весь дом тревогу.

— Господин поручик! — закричал он. — Комендатура готова к отъезду, все вещи уже на телегах!

— Ну и что? — разозлился на него адвокат. — Трусливые собаки, вонючие хорьки! Мне-то что до них? Я, Золтан Тубой, поручик венгерской королевской армии, доктор юриспруденции, почетный председатель клуба святой Агнессы для девушек и прочая и прочая. Да я один вот с этим пистолетом смогу защитить линию Рабы. — И как денщик его ни торопил, как ни умоляла жена, Тубой с трудом сел, покачиваясь, вылакал остатки рома из бутылки, а потом в припадке гнева вытащил из кобуры пистолет. — Цыц! — заорал он, и глаза его налились кровью. — Кто попытается убежать, всех к стенке. Стойкость! Да здравствует Салаши!