— Спи, теперь тебе ничто не грозит.

— И-гу! — раздался вопль.

Гурри испугалась не на шутку. Ужас охватил ее.

Позади проволочной сетки на доске, прибитой поперек кола, сидел филин. Это было страшное зрелище для Гурри. От филина исходил невыносимый запах. На Гурри дохнуло смертью.

— Пожалуйста, пожалуйста, не убивайте меня, — попросила она совсем тихо.

От слабости она почти не могла разговаривать.

— Я не могу причинить тебе вреда, — сказал филин, — даже, если бы я этого хотел, все равно не смог бы. Я всего лишь пленник! — Потом он добавил: — Тебя Он тоже поймал, верно?

Гурри еще не пришла в себя, но мало-помалу перестала бояться. Обессилено опустилась она на землю и огляделась. С одной стороны простиралась необъятная даль, с другой стороны совсем рядом с оградой темнел лес. Лес! Лес! Потерянная родина. Гурри тихонько заплакала. Но вскоре усталость взяла свое, и сон сжалился над ней. Через несколько часов она проснулась. Было еще темно. Ликующая песнь звучала высоко в воздухе, казалось она лилась со звездного неба. Непрерывная, без конца и без начала, ликующая песнь. Песнь неведомая, но мелодичная и по-настоящему отрадная. Это был жаворонок, маленькое создание, первое из всех зверей и птиц, приветствовавшее наступающий день. Гурри, которая обычно ночью никогда не спала, напряженно слушала его. Ничего подобного слышать ей еще не приходилось.

Песнь жаворонка с ликующими нотками и трелями, похожая на мелодичное звучание флейты, наполненная кроткой нежной благодарностью жизни, пробудила в Гурри надежду и укрепила ее силы. Она не понимала, что с ней происходит. Вот она лежит раненая, в плену, далеко от мамы и брата, вдали от любимого леса, несчастная, без всякой надежды. Однако в восхищении от обнадеживающей, излучающей радость песни жаворонка она не чувствовала себя несчастной. Несмотря ни на что в ней пробудилась крохотная надежда.

— Кто это поет там наверху? — прошептала она.

Филин объяснил:

— Совсем маленькая дурочка.

— Она живет на небе?

— Нет, — ответил филин, — ее гнездо у самой земли. Она беззащитная малютка, беззащитная и такая скромница! Невозможно себе представить, какая она несчастная. Но она поднимается в небо, забывает свои земные горести и поет. Ненормальная! Просто ненормальная.

— Я люблю ее, — выдохнула Гурри.

— Я тоже ей очень сочувствую, — хихикнул филин.

Жаворонок беспрерывно выводил трели. Гурри слушала.

— К этому привыкаешь, — оказал филин. — Часто я совсем не слышу ненормальную, так привык к ее пению. Это словно скрип кузнечика, словно кваканье лягушек.

«Скрип кузнечика, — подумала Гурри, — кваканье лягушек, как их можно сравнивать!»

Возразить вслух она не решилась.

Начинался белесый рассвет.

— Кукареку! — прокричал петух. Ему ответил второй, третий — и понеслось… Гурри вскочила, вспомнив гуканье фазанов, слетающих со своих деревьев. Крик петуха показался ей каким-то неземным.

— Кто это? — спросила она.

— Это гордец, — пренебрежительно объяснил филин, — простак, чванливый заносчивый, раздувшийся, от гордости, дерзкий Есть тут у нас такие. Он свободно ходит вокруг со своими многочисленными курами. Если я когда-нибудь до него доберусь, то отделаю его как следует. Вот уж отведу душу!

Филин встряхнул перья и стал в два раза страшнее; прикрыл большие цвета желтого янтаря глаза и хлопнул клювом.

Светало. Гурри увидела просторы полей. Высоко стояла кукуруза, колосились хлеба, зеленела картошка. Над ними порхал жаворонок, его почти не было видно. Поющая точечка в небосводе. В хлебах раздался громкий шорох, оттуда вынырнули две сороки, устремились к лесу и исчезли.

— Это мои родственники! — закричала Гурри, — родственники нашей семьи, но я с ними не знакома.

— Они прилетают сюда каждую ночь, — сказал филин. — Часто Он их подкарауливает, но все еще ни в одну не попал. Каждый раз их как ни бывало.

— О таких прогулках я вообще ничего не знаю, — созналась Гурри, здесь для нее было ново все.

Филин с жалостью сказал:

— Что ты вообще знаешь, девочка?

Фазаны пробирались сквозь кукурузу.

— Этого я тоже никогда не видела, — сказала Гурри.

— Они очень любят кукурузные початки, — объяснил филин, — но иногда это стоит им жизни. Таков мир. Чтобы добыть пищу, большинство рискует жизнью.

Закудахтала кура.

— Вот вам, пожалуйста! — рассердился филин. — Эти куры такие тщеславные, еще несноснее, чем петух. Какой шум они поднимают, корчат из себя неизвестно что, когда снесут одно единственное яйцо. Противно! Какая другая птица бегает, откладывая яйца? Какую ни возьми, ни одна и не пикнет. Рабыни, обыкновенные нахальные хвастуньи.

Пришли крестьяне и начали косить хлеба. Завидя их, Гурри испугалась, забегала в поисках убежища и не нашла.

— Они не опасны, — успокоил ее филин, — у них нет огненной руки. У них только острый зуб. Ты можешь их не бояться.

Косы посвистывали в стеблях, хлеба ложились рядами.

— Когда крестьяне все скосят, — оказал филин, — тогда я пойду туда.

— Как это вы туда пойдете?

— Потом, потом я расскажу тебе о моих страданиях.

Он опустил голову, его глаза закрылись, прежде чем он успел спрятать голову под крыло, Филин уснул.

Ликующая песнь жаворонка по-прежнему разносилась между небом и землей. Ни один другой голос не осмеливался ее прервать. Гармонично сливались с песней случайные звонкие удары зябликов или черных дроздов, Гурри была в восторге. Жаворонок в течение всего времени был для нее главной поддержкой, постоянным утешением, убаюкивал и приносил, пусть даже изредка, сказочное ощущение душевного покоя.

То тут, то там замечала Гурри маленькую птичку и, не веря своим глазам, приглядывалась к ее невзрачной внешности, удивлялась неутомимой силе, живущей внутри малюсенького горлышка и узкой грудки. Затаив дыхание, смотрела она, как жаворонок, словно камень, падал с высоты и, взмахнув несколько раз крылышками, исчезал в жнивье.

Один раз она испугалась за жизнь полюбившейся ей маленькой птички. В небе парил кругами сарыч. Жаворонок был у самой земли, и сарыч с налета бросился на добычу; он оказался совсем рядом с божественным певцом. Потом он полетел в сторону леса с добычей в клюве. Гурри была в отчаянье. Неужели она больше не услышит восхитительного пения? В этот момент жаворонок взвился вверх и, едва он оторвался от земли, снова полились трели. Гурри с облегчением вздохнула. Сарыч схватил всего лишь маленькую мышку.

Постепенно Гурри меняла свои привычки. Она бодрствовала днем и спала ночью. Она наслаждалась палящими лучами солнца. Ей уже не внушал страх егерь, который кормил ее сладким сеном из клевера. Она больше не боялась собаки, стоявшей по ту сторону проволочной сетки. Сетка защищала ее, и Гурри это скоро поняла. Пренебрежительно смотрела она на петуха, который, по мнению Гурри, щеголял тщеславным франтом среди жалких кур. Его красный гребень вызывал у нее отвращение, желто-золотистая грудь с роскошными перьями нисколько не нравилась. Вот фазаны — совсем другое дело. Свободные, прекрасные, дикие создания. Как высоко взвиваются они в воздух, когда надо удрать! Этот жалкий петух только чванится, когда расправляет и складывает крылья. Он только и может с большим трудом вспрыгнуть на забор и считает это достижением. Куры петушиной свиты казались ей выродившимися, родственниками фазанов. Безропотные слуги, которых Он называет своей собственностью, которые послушно и торопливо бегут, когда Он их манит и сыплет им корм. Жадные до еды бездельники!

Гурри не служит Ему и не будет служить ни под каким видом.

Она навсегда останется пугливой и чужой. Порой она смертельно тосковала по лесу, мучительно жаждала свободы. Ее рана на загривке зажила, повязку сняли. Остались два шрама, еще виднелась кожа; медленно растущая шерсть закрывала рубцы.

Однажды вечером филин проснулся рано и, казалось, в хорошем настроении. Гурри осторожно подошла к сетке.

— Каким образом вы туда ходите?