У лодки семь рулей [2]

Нет, я их не знал. Ни этого юноши, скуластого и широколицего, который так и впился в меня тревожным взглядом, ни других заключенных, обступивших меня, едва я вошел в камеру.

Да и не вспоминать я был должен, а забыть, забыть обо всем, что было до этой так и несостоявшейся встречи со стариком, как будто бы даже мысли могли выдать мою связь с ним.

«Да, слава богу, встреча не состоялась», — говорил во мне инстинкт самосохранения.

Так, пожалуй, и начинается предательство, добавлю я сейчас, если уж представился удобный случай рассказать немного о том, что произошло. (Признаюсь откровенно: я не могу рассказать всего. В наши дни слова так тесно переплелись и перепутались, что в конце концов все мы потеряем дар речи, даже те, кто не любит тратить слова даром; все мы живем как бы в одиночках огромной тюрьмы с толстыми стенами, где ненависть — это пол, по которому мы ступаем, а недоверие — нависшее над нами небо.)

Я походил на пьяного, я шатался из стороны в сторону, одурманенный льющимся из окон светом, опьяненный шумом, который безжалостно на меня обрушился, терзая одеревеневшее тело. Я не мог ни говорить, ни глядеть, ни даже ответить на приветствие «добрый вечер!», произнесенное по-португальски, — вдруг и это ловушка?

Дни, проведенные в карцере, сделали меня молчаливым. Тело мое, как и душа, превратилось в безжизненный сосуд, в котором укрылось мое одиночество. Только в глубине сердца, на самом его дне, притаилась вера (где-то она теперь?), подчас робкая, но всегда живая, всегда моя.

В одиночке не было ни рассветов, ни сумерек; три шага от двери до окна, чуть больше шага от стены до стены; мое тело едва могло там поместиться. И чувствительней, чем струны арфы или стебель цветка, содрогалось оно от струй холодного, тяжкого воздуха, которым тянуло из коридора.

Они записали все данные, взяли у меня отпечатки пальцев и спросили, что я сказал старику, когда подошел к нему в Люксембургском саду.

— Я хотел узнать, как пройти на улицу Эстрапад.

— Зачем?!

— Там живет мой земляк.

— Номер дома?

— Не знаю. Я шел наугад. Думал справиться…

— У кого?!

— В какой-нибудь лавке… Лавочники всегда знают тех, кто живет на их улице.

— Ты лжешь… Не воображай, пожалуйста, что мы станем с тобой возиться. На войне с политическими не возятся. Ты будешь отвечать?

— Я ответил на ваши вопросы.

Другой полицейский — он все время ходил у меня за спиной, чтобы не дать мне сосредоточиться, — грубо встряхнул меня за плечи и ударил по голове.

— У нас много способов заставить тебя разговориться, голубчик. Очень много!

— Ты испанец? — спросил тот, что сидел за письменным столом.

— Португалец.

— Пари держу, что ты был в Интернациональных бригадах!

— Нет, не был.

— Но уже сидел?

— Тоже нет.

— Что-то не верится, мой милый. Ты стреляный воробей, — возразил тот, что сидел напротив. — Отвечаешь коротко. Запутаться боишься? Знаем мы вашу тактику… Тебе же будет хуже: выведешь нас из терпения, так мы наберем номер вот по этому телефону и передадим тебя гестапо. Знаешь, что такое гестапо?

— Вся Европа это слишком хорошо знает.

На какой-то миг я пожалел об этих словах и понурил голову. Следователи молчали. Кажется, они переглянулись: хлопнула дверь, и я догадался, что «злой» вышел.

В каждой полиции есть «злой» и «добрый» полицейский, они меняются ролями в зависимости от условий и от того, с кем имеют дело. Такая система часто себя оправдывает.

Сидевший передо мной полицейский вытащил сигарету, затянулся два раза и отошел к окну. Он смотрел на улицу и говорил. Тягуче, вкрадчиво, почти дружелюбно:

— Вы думаете, нам это нравится? Ошибаетесь, работенка не из приятных. А вот приходится этим заниматься, чтобы защищать Францию. Вы согласны, что Петэн защищает Францию, да и не только Францию, но и Европу?

— Я в чужой стране и воздерживаюсь говорить на подобные темы.

Он обернулся и метнул на меня злобный взгляд, но сдержался.

— Ну что ж, этим много сказано. Я не раз слышал такой ответ. Придется взять его на заметку, хотя, будь то в моей власти, я бы вас отпустил. Вы должны мне помочь. Один я ничего не могу сделать. — Он подошел ко мне, его подбородок почти касался моего плеча. — Достаточно лишь подтвердить то, что мы и так уже знаем, и дело с концом. Старик все равно засыпался. Бумаги, которые он должен был тебе передать, остались у него. Тебе крупно повезло, а ты еще хорохоришься. У моего напарника терпение далеко не ангельское, не то что у меня. В этом ты убедился. Хочешь, я его позову?

Я пожал плечами.

— Подумай хорошенько… Не будь идиотом, никто тебе спасибо не скажет. Старик выложит всю подноготную, это ясно. В любую минуту ты можешь распроститься с жизнью… Если он заговорит первым, мой напарник потребует, чтобы тебя привлекли к суду, и тогда каюк. Подружка твоя все глаза проплачет… И найдет другого, можешь не сомневаться. Когда женщина в расстроенных чувствах, ей нужен утешитель… Они ведь существа слабые, падкие на ласку. — Он сидел на стуле, повернувшись ко мне, и болтал ногами. Но, как ни стараюсь, не могу вспомнить его лица. — И как-нибудь ночью… А ночи бывают холодные!

— Сейчас даже солнце холодное, — произнес я почему-то шепотом, хотя то была всего-навсего абстрактная романтическая фраза.

Он продолжал, будто не слышал:

— Однажды такой вот ночью тебя выведут во двор и поставят к стенке или отправят в Мон-Валерьен.

Меня возмутил его цинизм. Я с ненавистью глянул ему в глаза. Он притворился, что не заметил.

— Знаешь, что такое Мон-Валерьен? — Его медовый голос сорвался на крик: — Отвечай! — И он медленно пошел на меня, словно желая сломить мое сопротивление угрожающим видом.

— Доводилось слышать, — ответил я поспешно.

— И, по-твоему, это достойный конец?

— В наши дни не приходится самому распоряжаться своей жизнью. Все мы смертны. Все.

Я подразумевал: «И вы тоже».

Я пытался казаться спокойным, говорить как можно увереннее, но чувствовал, что слова мои теряют убедительность. Он это понял. Торжествующая улыбка заиграла на его губах, и она спасла меня! Я никогда не отступал перед глупым самодовольством.

— Вы можете жить еще долго-долго, — проворковал он, вернувшись к изысканно вежливому тону, что, по его мнению, должно было вернее на меня подействовать. Наверное, он догадался, что я не из сильных.

— Вы женаты?

— Нет.

— Сразу видно. Женитьба смягчает людей.

— А вы женаты? — в свою очередь поинтересовался я, стараясь придать голосу твердость.

Он поднял на меня удивленный взгляд, но ответил как ни в чем не бывало:

— Конечно! И как раз сегодня у жены день рождения. Надо же случиться этому допросу. Она ждет меня, у нас билеты в кино. Войдите в мое положение. Я хотел сводить ее в «Суре», пообедать. Вы там бывали?

— Где?

— В «Сурсе». Там неплохо кормят. Насколько возможно по нынешним временам. — Он вздохнул. Подошел к окну. — Ей не нравится, что я здесь служу. Но ведь нужно кому-то делать эту работу. Она боится, что в один прекрасный день вы возьмете верх и отплатите нам тем же. Женщины всегда трусят. — Он переменил интонацию. — Нет, честное слово, я бы вам с удовольствием помог.

Должно быть, на лице моем мелькнуло подобие улыбки, чего он никак не ожидал. Он пришел в ярость.

— Нет, нет! Не улыбайся так, голубчик, а то тебе солоно придется. Ради всего святого, не делай такого лица. Понял?

Он вынул пистолет и погрозил мне.

— Стоит мне только захотеть, и от тебя мокрого места не останется. Достаточно пальцем шевельнуть. И никому не придется давать отчет. Ты иностранец, а на войне за иностранцев не отвечают, вас здесь и так много развелось, возись тут с вами.