Партизаны, которые прятались в горах, использовали такие печальные случаи для того, чтобы разжечь ненависть киприотов и призвать их к антибританским выступлениям. Без всякого сомнения, нападение на нашу машину было делом их рук. Вступать в спор с озлобленной толпой, особенно когда не знаешь языка, бессмысленно, и я начал умолять Уолпола дать задний ход и ретироваться. Однако он не слушал меня и по — прежнему продолжал уверять толпу в своей непричастности к их трагедии. Наша судьба оказалась полностью в руках вожаков, мрачно разглядывавших нас: жители селения им повиновались.

Я снял с головы офицерскую фуражку и сполз как можно ниже с сиденья, чтобы не злить киприотов. Из — за этого я не смог удержать Элен, которая перелезла через меня и выскочила из машины. Она обежала ее и, ожесточенно жестикулируя, принялась что — то объяснять вожакам. Шум, стоявший вокруг «форда», заглушал ее слова, и я ничего не слышал, кроме неумолчного бормотания Уолпола, что мы не инглизы. Я бы даже не решился сказать, на каком языке они говорили, но жесты, которыми Элен сопровождала свою речь, были свойственны жителям Южной Франции или итальянцам. До меня не сразу дошло, что окровавленной рукой я сжимаю рукоятку пистолета, а палец держу на спуске. Если бы кто — нибудь из киприотов прикоснулся к девушке, я бы не задумываясь выскочил из машины и выстрелил в воздух… Хотя, откровенно говоря, стрелять в подобной ситуации было безумием.

Минуту — другую наша судьба висела на волоске. Затем Элен повернулась, смело подошла к машине и, потребовав, чтобы я подвинулся в середину, начала молча перевязывать мою руку. Толпа пришла в движение, разделилась на две группы и образовала коридор, освободив нам дорогу. Так же быстро она сомкнулась позади нашей машины и уже не обращала на нас никакого внимания.

— Черт побери, наконец — то они меня поняли, — облегченно вздохнул Уолпол.

На лбу у него выступили крупные капли пота. Дорога впереди была пустынной. Казалось, землетрясение поглотило наших врагов. Поодаль от дороги я заметил развороченную изгородь, а позади нее убогий домик, фасад которого был основательно попорчен. Что же, собственно, произошло? Неужели увещевания Элен или Уолпола заставили разъяренных киприотов отступить?.. Лишь позже я узнал, почему они отпустили нас.

— Мы должны вернуться в отель, — сказала Элен. — Лейтенант Андерсон ранен, боюсь, задета артерия.

Действительно, повязка моя сразу намокла от крови и я почувствовал боль, толчками отдающуюся в предплечье. Уолпол тотчас развернулся. Его машина оказалась здорово помята, и он уже не гордился ею, как прежде. На заднем сиденье валялись осколки — камнем были разбиты тахометр и зеркало заднего обзора, на капоте красовались большие вмятины, кровью было перепачкано все переднее сиденье. Моя рана все еще кровоточила.

— Пожалуйста, побыстрее, — попросила Уолпола Элен, — и остановитесь у базы. — Она достала откуда — то аптечку, покопалась в ней, сняла повязку с моей руки и приказала: — Снимите френч, подождите, я помогу вам… Нужно наложить тугую повязку.

Так закончилась наша вторая поездка в Акротири.

В последующие дни я чаще обычного встречался с Элен. Она была расположена ко мне, но при всей своей доброжелательности старалась сохранять дистанцию: казалось, она ни на миг не забывала о своем общественном положении, на что мне тактично указал Уолпол. Я был вынужден примириться. Разумеется, я попытался бы сблизиться с ней, если бы она мне меньше нравилась. Я не отшельник, а, напротив, весьма компанейский парень. Дома, в Ливерпуле, у меня было немало друзей, которые регулярно навещали меня. И мы довольно весело проводили время. Здесь же я оказался совершенно один, и это не могло продолжаться долго.

Я искал общества Элен тем настойчивее, чем меньше меня удовлетворяли мои успехи на поприще контрразведки. В конце августа я окончательно понял, что в деле Уолпола застыл на мертвой точке. Его абсолютно ни в чем нельзя было заподозрить. Да и в контрразведке, включая Тинуэлла, казалось, никто не верил в то, что Уолпол шпион, и я, сначала было уверовав в это, после недолгих колебаний бросил заниматься этим делом всерьез и спокойно залечивал свою рану. Мои донесения становились с каждым днем короче, однако начальство не очень — то критиковало мои действия. Лишь три недели спустя произошли события, которые вновь пробудили во мне профессиональное любопытство.

В понедельник, 3 сентября, меня вызвали в штаб — квартиру военно — воздушных сил на Ближнем Востоке для личного доклада о проделанной работе. На лестнице и в коридорах навстречу мне то и дело попадались турецкие и израильские офицеры связи; на плечах одного из них я заметил полумесяц и звезду, у остальных же одежда полностью соответствовала американскому образцу. Это были майоры, и я невольно спросил себя: что же они тут делают?

Подполковник Тинуэлл встретил меня в той же комнате. На двери ее по — прежнему висела вводящая в заблуждение табличка: «Санитарная часть летного состава». Он пригласил меня сесть и предложил апельсиновый сок со льдом и сигареты.

— Я слышал, что вы не так уж далеко продвинулись, — сказал он. — Не унывайте, лейтенант, в нашей профессии надо быть настойчивым и терпеливым. Утройте свои усилия. Понятно? Когда — нибудь он споткнется. Любой из них однажды допускает ошибку, которая приводит к провалу, и тогда он наверняка сломает себе шею.

Да, мысль его отличалась оригинальностью! Я ответил ему в том же духе:

— Я сделаю все возможное и утрою своя усилия.

Но Тинуэлл, видимо, почувствовал, что творилось у меня на душе. По его узкому лицу скользнула улыбка. — Вы, наверное, считаете, что все мы здесь страдаем шпиономанией и поэтому вам не удается вывести на чистую воду этого Уолпола? Если вы действительно так думаете, то я бы хотел сообщить вам следующее. В конце прошлого месяца сюда, в район Ларнакского порта, прибыло подразделение французских танков АМХ–13. С наступлением темноты и с соблюдением строжайших мер предосторожности, как любят выражаться у нас в армии, они были выгружены на берег и вместе с британскими танковыми подразделениями той же ночью маршем прошли на восток от Атиену в подготовленные для них подземные парки.

— При этом, насколько мне известно, были раздавлены две или три козы.

— Как? Послушайте, я рассказываю вам все это не ради того, чтобы повеселить вас. Танки шли ночью, а через два дня после марша наша радиостанция перехватила в районе Фамагусты шифрованную радиограмму, в которой сообщалось об этом. Нашим специалистам удалось расшифровать текст донесения. В нем говорилось о танках АМХ–13, но, что самое невероятное, эти ребята узнали: танки окрашены в желтый цвет, то есть подготовлены для войны в пустыне.

— Наверное, за передвижением танков следили партизаны, сэр.

— Возможно, но ночью нельзя определить цвет танка. Нет, мистер Андерсон, за этим стоит какая — то организация, которая опирается не на греческих крестьян. Мне не хочется больше говорить об этом, во всяком случае, сегодня. Задача армейской контрразведки — держать в секрете передвижение своих войск… Я уверен, что вы сделаете соответствующие выводы из моего доверительного разговора с вами.

— Да, сэр.

— Что касается вашего куска барельефа, то мы вынуждены были передать его службе безопасности. К сожалению, на острове, кроме Уолпола, нет ни одного эксперта по древностям, поэтому служба безопасности отправила вашу добычу самолетом в Лондон. Результаты экспертизы нами пока еще не получены.

И все — таки у меня сложилось впечатление, что подполковник считал дело Уолпола не столь важным. То, что он наговорил мне, было, вероятно, его обычной работой. Он должен был сообщить мне все это по долгу службы. Без всякого сомнения, остальных сослуживцев он напустил на дюжину таких же сомнительных иностранцев, не ожидая при этом от них сенсационных результатов. А чтобы поднять моральный дух своих людей, он время от времени вызывал их к себе, в эту комнату, и подстегивал шокирующими рассказами, приправленными апельсиновым соком со льдом. Это был, очевидно, один из самых действенных методов его руководства. Для себя лично я решил руководствоваться его последними наставлениями: «Работайте терпеливо, не торопитесь, побольше думайте о собственном прикрытии и не лезьте напролом».