— Да попрошу жену Агадаи, Месмуханум, помочь, и дело с концом.

— А я на другой день угощу их джызбызом.

— Вот уж придумал… Стыдно, Али, разве гостям подают джызбыз?

— А почему нет? В каком законе написано, что на стол перед гостями можно ставить такие-то блюда, а такие-то нельзя?

— Непременно в законе должно быть написано? Хозяин должен сам соображать, что можно и чего нельзя.

— Я по себе сужу. Когда я захожу к кому-нибудь в гости и передо мной ставят джызбыз, я не знаю, как благодарить хозяев…

Специально к приезду Дадаша и его жены Алибала решил купить барана. Однако в тот вечер они с женой так и не договорились окончательно, а наутро Хырдаханум ходила насупившись и не разговаривала с мужем. Вот уже скоро тридцать лет, как они клали головы на одну подушку, жили душа в душу, и редкие размолвки всякий раз у них происходили из-за какой-нибудь мелочи. Был виноват или не был, но Алибала первым всегда Делал шаг к примирению. На этот раз было иначе. Каждый тянул в свою сторону, не хотел идти на уступки. А на следующий день Алибала уезжал в рейс.

Утром Алибала поехал в Нардаран — там у него жил родственник по материнской линии. Алибала дал ему денег, чтобы купить для доброго дела хорошего барана. В город он вернулся за полдень, Хырдаханум дома не оказалось. На столе лежала записка: «Вахид попал в аварию, тяжело ранен, я пошла к ним; если скоро вернешься, приходи и ты».

Вахиду, племяннику Хырдаханум, родители недавно купили «Жигули», и за восемь месяцев он дважды попадал в аварии, это была третья и, как видно, тяжелая.

Через час Алибале следовало быть на вокзале, готовиться к предстоящему рейсу, времени было в обрез, он никак не мог навестить семью Вахида, которая жила на Баилове, — невозможно успеть. Он тоже написал записку: «Дорогая Хырда, я поздно вернулся из Нардарана, не успею зайти к Вахиду. Извинись за меня перед сестрой».

…Разнеся пассажирам чай, Алибала пригласил Дадаша в купе проводников, усадил его у окна. Садых не стал мешать беседе фронтовых друзей, снова принялся мыть грязные стаканы, прибирать в коридоре.

Долго беседовали друзья, вволю наговорились.

Алибала не умел скрывать ни радости, ни печали, и они отчетливо читались на его лице: не надо было спрашивать его, какого он мнения о том или другом человеке, — мнений своих он никогда не скрывал и высказывал их с обезоруживающей прямотой.

Дадаш сидел в уголке купе, у окна, облокотившись на столик, и изредка поглядывал за окно, но Алибала был целиком поглощен беседой с однополчанином, говорил почти не умолкая и все вспоминал, вспоминал свою роту.

— Немало было в нашей роте славных ребят, — сказал он, легонько ударив Дадаша ладонью по острому колену, — но, признаюсь, больше всех я любил тебя. Не потому, что ты раньше всех в нашей роте получил ордена Славы второй и третьей степени, хотя, и то сказать, не каждого награждали таким орденом, и такое награждение само по себе большая честь… Нет, братец, я уважал тебя больше других, потому что мы с тобой все равно что родные, земляки, в нашей роте было всего два азербайджанца — мы с тобой. Как услышу родную речь — как будто какая-то теплая волна пройдет по сердцу… Я, знаешь, все время мечтал, если вернемся живы-здоровы, непременно дружить с тобой. Слава богу, оба живыми-здоровыми вернулись с войны, а как только приехали, так сразу и потеряли друг друга. Дадаш ответил раздумчиво:

— Это от нас не зависело…

— Может быть, вначале так и было, как ты говоришь, навалились заботы, ну а потом? Потом случай снова свел нас. И надо же — снова в армии, снова свела солдатская служба. Если не ошибаюсь, ты тогда тоже обрадовался встрече. О себе я не говорю, увидел тебя — словно брата родного встретил. Помню, свой новый адрес тебе дал, просил: заходи, заезжай, не ищи гостиниц. Правда, нас в тот же день обстоятельства развели. И с тех пор о тебе ни слуху ни духу, адрес твой забыл попросить, а разыскивать живого человека как без вести пропавшего было неловко.

Дадаш пытался оправдаться и объяснить, почему его не слышно, не видно было с тех пор.

— Не хочу врать, Алибала, с тех пор как мы виделись с тобой на сборах, я не раз приезжал в Баку. Что скрывать, хотелось зайти к тебе, посидеть, поговорить, прошлое вспомнить. Но стеснялся. Думаю, на железной дороге работает человек, большую часть недели проводит в пути, зайдешь — и дома тебя не застанешь, а семью зачем беспокоить? С другой стороны, всякий раз думаешь: может, человек только что вернулся из рейса, ему в порядок себя привести надо, отдохнуть, а тут, пожалуйте, — гость… А ты такой человек, что начнешь хлопотать, суетиться, в гостиницу уйти не разрешишь, а я уже привык, и характер у меня странный, нигде уснуть не могу, а в гостинице — сплю как дома.

— Что бы ты тут ни говорил, меня не убедишь. Нехорошо поступал, Дадаш, и лучше сразу признайся, что виноват, не хитри.

— Я правду сказал. Напрасно ты не веришь мне. У каждого свой характер, а я вот такой — неловко мне было, поверь.

— Эх, Дадаш, Дадаш, братец ты мой, давно я хотел сказать кое-что, да все не доводилось. Ну, хоть и поздно, а скажу: я считаю себя твоим должником. В трудную минуту ты оказал мне такую услугу… Пусть я ослепну, если это забуду. Если бы не ты, давно я был бы на том свете.

Дадаш, с улыбкой слушавший Алибалу, посерьезнел, выпрямился и спросил:

— О чем ты говоришь, Алибала? Несколько часов тому назад, в Хачмасе, это говорил, сейчас снова повторяешь. Честное слово, я не понимаю, что ты имеешь ввиду? Что я такое сделал, что ты обязан мне жизнью?

Алибала перестал улыбаться.

— Не скромничай, Дадаш! Что еще можно сделать для человека больше того, что ты для меня сделал? Когда я уже погибал, терял сознание, ты дал мне свою кровь, и я ожил. Разве это не великое дело? Не каждый согласится отдать свою кровь другому. Тем более что сразу надо идти в бой…

— Кто тебе сказал, что я дал тебе свою кровь?

— Как кто? Военфельдшер сказала, когда я пришел в себя.

— Какой фельдшер?

— Та самая, которая дежурила тогда в медсанбате, забыл, что ли? Такая толстая женщина, помнишь?

Дадаш не помнил никакой женщины, даже толстой. Он не мог бы сказать, наверное, кто вышел им навстречу, когда они, четверо товарищей Алибалы, пришли к медсанбат навестить его: фельдшер ли или просто медсестра, худая или полная. Он помнил только, что им сказали: раны тяжелые, Алибала потерял много крови, состояние критическое, срочно нужно влить кровь. Помнил, что спросили, кто из них согласен дать раненому свою кровь. Согласились все четверо. У каждого проверили группу крови, и у одного оказалась та же группа, что и у Алибалы, — у него и взяли кровь, чтобы перелить Алибале. Дадаш пытался вспомнить: у кого же тогда брали кровь?

— Да что ты скромничаешь, я ведь все знаю. Когда я начал поправляться, толстая фельдшерица все мне рассказала. И как приходили меня проведать четыре бойца, и описала внешность каждого, и я сразу определил, кто был. Один, говорит фельдшерица, такой высокий, красивый парень с черными усами, дал тебе свою кровь. А кто у нас был высокий и красивый, да еще с усами? Ты!

— Ты ошибаешься, Алибала. Тебе влили кровь Степана Галушки. Моя не подошла, у меня вторая группа. А у него, как и у тебя, оказалась первая.

— Степан Галушка? — задумчиво спросил Алибала. — Белорус?

— Хоть и белорус, а был чернявый такой, похож на азербайджанца. Вспомнил его?

Да, Алибала помнил Степана Галушку. Ефрейтор Степан Галушка тоже был смуглый, как Дадаш, высокий и чернобровый, носил пышные усы, — однажды Алибала даже в шутку сказал: ты, мол, ефрейтор, очень похож на наших, спроси у матери, отец твой случайно не из наших краев?

«Как это мне в голову не пришло, что именно Степан дал мне свою кровь?» Если верить Дадашу… А почему не верить? Дадаш честный человек. Что ему стоило подтвердить, что да, это он, Дадаш, дал свою кровь и тем спас его, Алибалу? Прошло столько лет… Вряд ли жив Степан. А если и жив, кто докажет, что именно он дал кровь Алибале? Но Дадаш не хочет брать себе чужие заслуги…