— Так ты говоришь, мне влили кровь Степана Галушки?

— Можешь не сомневаться. Конечно, если б группа моей крови подошла, я тоже с удовольствием дал бы тебе свою кровь. Но кровь дал Галушка, ты должен это знать.

В представлении Алибалы откровенное признание Дадаша было таким же благородством, как если бы он тогда дал ему свою кровь или заслонил его от пули.

— Большое спасибо тебе за правду, Дадаш. Но знай, все равно я тебе благодарен. Тащили меня в медсанбат, навещали, готовы были на все. Наконец, мы вместе ходили в бой, а это превыше всего.

— Ты прав, — сказал Дадаш.

Алибала видел немало людей, которые без всяких угрызений совести приписывают себе добрые дела других, иные и прославились за чужой счет. Но фронтовиков в этой категории, пожалуй, не встретить… Во всяком случае, Дадаш не из таких…

Тишину, воцарившуюся в купе, нарушил хрип поездного радио. Передавали арии из азербайджанских опер в исполнении Фидан Касимовой. Лица Алибалы и Дадаша повеселели: так кстати был этот концерт!

Алибала откинулся к стене и задумчиво, с тоской но минувшим дням, сказал:

— Да, такие дела, дорогой Дадаш. Какими мы были в то время! Ничего не болело, никакая хворь не брала. Какие трудности и беды перенесли… А теперь зуб разболится — мы на стенку лезем.

— Да, тогда мы были очень выносливыми. Беспокоились не о себе, а друг о друге. Особая это штука — окопная дружба.

— Нет дружбы крепче фронтовой. Окопные друзья — друзья навек, и они никогда не должны забывать друг друга.

— Тогда, на фронте, делали друг для друга доброго ничего не ждали в ответ за это. А теперь все делается по принципу: я — тебе, ты — мне, иначе ни одно дело не пойдет.

Садых появился на пороге купе.

— Садых, ты поработал, хватит, отдохни немного, остальные дела я доделаю, сказал Алибала.

Садых взял полотенце, висевшее возле окна, и сказал:

— Беседуйте, Алибала-даи, я не устал; сейчас стаканы перетру, приборку сделаю, и все.

— Ну хорошо, Садых, спасибо… Мы еще поговорим.

Долго сидели фронтовые друзья, почти до полуночи Пассажиры разошлись по купе, коридор опустел, все в вагоне затихло. Обычно в это время один из проводников ложился спать, а другой оставался дежурить. Алибала, спохватившись, сказал:

— Заговорились мы. — Он поднялся, указал Дадаш на нижнюю полку. — Ложись и спи, а я пойду дежурить Никто тебя не потревожит: ты мой друг, едешь со мной на моем месте.

— Не беспокойся, Алибала. Закончишь дела — и ложись спать. А мне спать пока не хочется, под утро, если будет возможность, вздремну.

И Дадаш вышел в коридор. Алибала достал комплект свежего белья, застелил постель, потом взял друга за локоть и ласково сказал:

— Иди ложись! Приятных снов!

Была середина ночи. Окна вагона были открыты с вечера, и в коридоре гулял ветер. Чем дальше на север стремился поезд, тем прохладнее становилось в вагоне Алибала, устроившийся в коридоре на откидном сиденье, почувствовал легкий озноб. Встал, закрыл окна, накинул на плечи свой китель.

«Никогда не подумал бы, что вот так неожиданно могу встретиться с Дадашем, что будем сидеть с ним в одном купе и беседовать. Верно говорится: гора с горой не сходятся, а человек с человеком встречаются. Утром поговорю с начальником поезда. Он тоже фронтовик, поймет ситуацию, устроит место для Дадаша… Впрочем, может быть, я смогу устроить ему место в нашем вагоне?» Алибала тихо, осторожно открыл дверь служебного купе. Дадаш и Садых крепко спали. Дадаш дышал как кузнечный мех, его могучий храп заполнял купе. Садых, как всегда, лежал на левом боку и тоже спал, не ведая ни о чем на свете. Алибала осторожно взял билетную сумку, прикрыл за собой дверь. В тусклом свете коридорного плафона просмотрел билеты. «Так, этот едет до Ростова… Этот до конца. И этот тоже. Этот до Воронежа. С пересадкой. Кто-то, кажется, едет до Минеральных Вод. Ага, вот, голубчик. Это — в последнем купе. Хорошо, если бы его место не продали. Из Минвод многие едут в Москву, могли взять в кассе предварительной продажи… Надо сказать начальнику, чтобы сообщил в Минводы, и место забронировали. Сойду и куплю билет. И поедет Дадаш спокойно, как все пассажиры, на законном основании».

Алибала хотел было тотчас пойти к начальнику поезда, но потом раздумал. «Спит сейчас, разбудишь — может рассердиться. Утро вечера мудренее, пойду утром… Да, лишь бы только то место не продали, до самой Москвы ехали бы мы вместе с Дадашем».

До конца смены оставалось полчаса. Алибале не хотелось будить Садыха. Все равно не уснуть. Пусть Садых спит.

«Снова встретились благодаря счастливому случаю, — размышлял Алибала. — Надо будет записать домашний адрес Дадаша. Велико ли расстояние между Баку и Кубой? За один день можно обернуться туда и обратно. А если у них есть домашний телефон, всегда можно поговорить. И я не я буду, если не вытащу его. Познакомим наших жен, а уж если женщины подружатся, они будут поддерживать отношения. Моя Хырда женщина приветливая, быстро найдет общий язык с женой Дадаша, — глядишь, подружатся, я скоро выйду на пенсию, времени ходить и ездить в гости, встречаться с друзьями будет хоть отбавляй. А то Хырдаханум частенько приходилось ходить на дни рождения или свадьбы одной — я, как правило, бывал в рейсе. Иногда она ожидала моего возвращения, чтобы вместе пойти поздравить молодоженов или именинника… Лишь бы только жека Дадаша была женщиной разумной, не из тех, которое только и умеют, что ссорить мужей с друзьями и родственниками. Есть, не приведи аллах, и такие жены, которые связывают мужей по рукам и ногам, держат oкoлo юбки, и вот, смотришь, закадычные приятели чуть ли не с детских лет после женитьбы постепенно отдаляются друг от друга и в конце концов становятся чужими людьми. Как говорится в дастане „Деде Коркуд“, это и есть разлучницы…»

Вспомнив про дастан, Алибала подумал и о том, что уже не один десяток лет не брал в руки книгу и все, что он прочел за свою жизнь, прочел до окончания семилетки. Правда, он помнил все, что читал, словно с тех пор и не прошло сорока пяти лет.

Поезд стремительно пронесся мимо залитой огнями станции. Открывать дверь не имело смысла — никто тут не сходил, все места по-прежнему заняты.

В конце вагона показался высокий густоволосый мужчина с жиденькой черной бородкой.

— Не найдется ли у вас немного воды?

— Вода есть.

Алибала встал, сполоснул чистый стакан, налил воды.

— Пожалуйста.

— Спасибо. Мне много не надо, только лекарство запить.

— Можно отлить, можно добавить, вода, слава богу, есть.

У пассажира была небольшая склянка с лекарством, он накапал из нее в стакан сколько-то капель, разболтал, выпил. По запаху лекарства Алибала догадался, что это сердечное. Пассажир вернул стакан, поблагодарил и, глубоко дыша, стал в простенке между двумя окнами.

— Если вам плохо, я вызову врача. Да, может, и среди пассажиров найдется врач.

— Не надо беспокоиться. — Пассажир был растрогал вниманием и заботой проводника. — У меня такое бывает, по ночам; если вовремя приму лекарство, все проходит.

Алибала пододвинул пассажиру раскладную лесенку, на которой сидел до этого:

— Садитесь.

Вчера во время посадки Алибала обратил внимание на этого пассажира, который так резко отличался от остальных; несмотря на бородку и усы, по блеску его больших черных глаз Алибала решил, что он еще молод пожалуй, ему нет и сорока лет. И сейчас, все еще слыша резкий запах валокордина, он подумал о пассажире: «Бедняга, наверное, тяжело болел, едет в Москву к столичным врачам».

За время службы на этой дороге он часто встречал тяжело больных пассажиров; одни, поправившись, возвращались из Москвы обратно, веселые, жизнерадостные, другие, наоборот, ехали подавленные, молчаливые, и было яснее ясного, что никакие врачи и никакие лекарства их уже не могут спасти.

— Вы лечиться едете? — осторожно спросил Алибала, совершенно уверенный, что бородатый ответит ему «да».