Тогда, а вслед за тем и сейчас он вспомнил дымный морозный конец дня и себя с Марусей. Они и еще две ее подруги и соседский парень играли в карты, в дурака, у нее дома, благо мать уехала к родне, в деревню. Стреляя, топилась печка, а за окнами дымился зимний закат. Потом они оделись все, и она вышла с ними вместе, а когда все разошлись, он проводил ее снова и опять зашел в дом. За окнами почти стемнело, лишь горела полоса заката между домами, и тоже дрожала полоска света на полу перед догорающей печью… Потом, идя к себе, поздно вечером, он забыл опустить наушники у шапки и отморозил уши… Неужели это был он? Наверное, да, но больно уж давно все это происходило.

Нет, она не была его первой любовью, его Первая Женщина, о которой он вспоминал с благодарностью и нежностью. Другие женщины, которые были у него, не оставили глубокого следа в его жизни, он почти никогда не думал о них, как бы почти не помнил. А она? Где она сейчас? Мысль о том, что он скоро сможет встретить ее, заставила его вздрогнуть. Он сидел в своем спокойном доме, за стеной спал его сын, в следующей комнате спала жена, а он рассматривал маленькую фотографию девушки с шестимесячными кудряшками и добрыми глазами и был в это время далеко отсюда.

Он все еще лежал на снегу, раскинув руки, остро выставив вверх подбородок, уже не шевелясь, вмерзая в снежный наст, а над ним сперва лилово стояли сумерки, потом ярко зажглись звезды. Потом он услышал, как кто-то ступает по громко хрустящему подмерзшему насту, и в уши его, сверля мозг, вошла чужая, страшная речь, он хотел узнать, о чем они говорят, и напряг память, но она подсказала ему всего лишь два слова: «дертыш» и «плюсквамперфектум». Чужая речь была совсем рядом, и тогда он слабо ощутил замерзшей щекой шершавый брезентовый ремень автомата, это было все, что он мог сделать, но в мыслях своих он легко перевернулся на живот, выдвинул перед собой вороненый ствол, дал короткую очередь и крикнул звонко и яростно:

– Хенде хох!

Немцы остановились, о чем-то тихо говоря, может быть, не решаясь идти дальше, а затем действительно их хрустящие шаги стали удаляться, удаляться, и Дроздов, уже ни о чем не думая, плавно провалился в глубокий, невозвратный сон. И почти уже на самом его дне он услыхал шуршащий, чуть присвистывающий звук, который был очень ему знаком и который вызвал в сознании одно, только одно, последнее беззвучное слово: «волокуш а».

И из его губ вырвался ликующий вопль, призывный клич, полный радости, надежды и боли, но этот его стон был настолько слаб, что, если бы пожилой солдат и девушка-санинструктор за миг до этого не остановились, прислушиваясь, они бы никогда не услыхали его. Но они, эти люди, которых он ни тогда, ни потом в своей жизни не видел, остановились, услыхали и наклонились над ним, отдирая вмерзшую в наст шинель.

Может быть, в эту минуту они не услышали кого-то другого.

Дроздов подошел к окну. Уже рассвело, а освещенных окон стало гораздо больше, – люди уже собирались на ранний свой труд. Но только теперь эти окна были менее лучистыми, а стали более четкими, хотя и бледными.

Стояло самое начало сентября. Утром – Дроздов еще спал – прошел мелкий дождик, и сейчас его сырость чувствовалась в воздухе. Пока Дроздов брился, одевался и завтракал, жена была где-то там, в глубинах их большой новой квартиры, и вошла, когда он уже поел и стоял у окна.

– Ну, мать, – сказал он ей, слегка потягиваясь, – гостинцев бы надо купить, конфет, как думаешь?

– Обязательно. Я куплю, не беспокойся. – И спросила сама: – Ты сегодня надолго? – Думаю скоро вернуться, – и окликнул ее, когда она была в дверях: – Надя! (Ее имя удивительно к ней не подходило, но он уже привык.) Надя, и коньячку, наверно, нужно.

– А как же, конечно.

Она была с виду тихая, незаметная, но со своими твердыми взглядами и принципами: «А как же, непременно».

У него оставались еще дела в министерстве, и он постарался их закончить как можно быстрее, нигде и ни с кем не задерживаясь, потому что был человек опытный и остерегался, как бы министр или зам не поломали случайно его поездку. Но все обошлось, и к обеду он уже был дома.

Олег пришел позже, Дроздов слышал, как он бросил портфель на стул, насвистывая, пошел в ванную, как мать ему что-то сказала, верно, сделала замечание, а он примирительно засмеялся.

Потом он просунул голову в дверь:

– Привет! Сегодня полуфинал, – помедлил и вошел в комнату.

– Знаю, – сказал Дроздов.

– Ты за кого?

– За «Торпедо».

– Хо! «Торпедо» давно вылетело.

– Знаю. Я вообще за «Торпедо».

Олег поднял палец и произнес назидательно.

– Болеть нужно за «Спартак».

– Эта концепция нам тоже знакома. А в школе как дела?

– Не вызывали. Папа, ты читал про Флиппера?

– Это кто?

– Интеллигент моря, дельфин Флиппер. Снимался в двух фильмах в главной роли.

– Новые данные о дельфинах действительно потрясающая штука, – сказал Дроздов.

«Хороший парень. Сейчас расстанемся черт знает на сколько, вернусь, а он уже не такой, совсем не такой. Весь горит этими морскими змеями и дельфинами. Жаль, что у него нет интереса к моему делу. А откуда ему быть? Плавку последний раз видел, когда ему лет шесть было…»

… – Дерется с этим преступником и нокаутирует его, а у того нож…

«Вот тебе и интеллигент!»

… – Спасает их. Правда, здорово? Наши, интересно, купят эту картину? По интеллекту дельфин приближается к человеку, это все ученые признают. Все эксперименты подтверждают…

– И размеры мозга и характер извилин приближается к человеческому, – сказала от двери Надя, – и запас слов у них больше ста…

Было уже темно, когда, взяв чемодан, собранный женой, и, как всегда, даже не интересуясь, что туда положено, потому что потом в чемодане оказывалось именно то, что нужно, Дроздов надел заграничный тонкий плащ, в каких ходила сейчас вся Москва, и, секунду помедлив, выбирая между кепкой и шляпой, отдал предпочтение кепке.

Олег сидел у себя, прильнув к «Спидоле», и с таким выражением лица, будто передавали военную сводку, впитывал хриплое дыхание стадиона и скороговорку комментатора. Дроздов потрепал его по волосам и, нагнувшись, поцеловал куда-то в ухо, сын рассеянно улыбнулся и чмокнул отца в щеку.

– Ну, ладно, мать, поехал, – сказал Дроздов жене и, поцеловав ее, вышел на площадку, уже, отрешившись, уже отсюда начав свой непривычный путь – к юности. Обычно сидя впереди, рядом с шофером, он не смотрел по сторонам, а что-нибудь читал или просматривал – ему всегда не хватало времени. Но сейчас было темно, и он смотрел на влажный асфальт с отраженными в нем фонарями. Шел меленький неощутимый дождь, но все же дождь – к удачной дороге – . и когда проезжали по метромосту, слева, над Большой ареной стадиона, густо дымились прожектора.

Да, давно не бывал он там, в своем маленьком северном городке. Двадцать лет и два года. С того холодного дня поздней осени, когда красный товарняк, громыхая, понес его и Кольку Пьянкова, и других ребят на юг, к Москве, и неизвестно было, случится ли им вернуться. Впрочем, многие, и он в их числе, не сомневались в этом, заботило другое: когда? Беспрерывно живущий в них, как притихшая боль или радость, непременный день возвращения был далеко, за метелями и дождями, за походами и фронтами, за операционными, за госпитальными ночными палатами. Но этот день жил в них, и в тех, кого уже нет сейчас, он жил до конца.

Два раза его задевало легко, можно сказать, царапало, и дальше медсанбата он в тыл не углублялся, и той мартовской ночью, скорее утром, его без памяти тоже доставили в медсанбат, но теперь он здесь уже не задержался, а был эвакуирован в глубокий тыл, – санитарный поезд стучал на восток, за Москву, за Волгу, на Урал.

Госпиталь, где он провалялся пять месяцев, находился в городе металлургов, и это сыграло главную роль во всей дальнейшей жизни Дроздова.

Когда стало ясно, что, выписав, его вчистую демобилизуют по ранению, а война еще не кончается, он в одну из долгих бессонных ночей – еще с тех пор он пристрастился к бессоннице, – в одну из душных госпитальных ночей, твердо решил не ехать к себе, на Север, а остаться здесь и учиться. Это было отчаянное по смелости решение, но Дроздов принял его и принял бесповоротно, он знал, что в своем городке ему будет легче, но там у него не было никаких перспектив.