На перроне народу было немного, и изо всех, стоявших там, память сразу выхватила, выделила круглое, милое и дорогое лицо Коли Пьянкова. И мгновенно Дроздов как бы окунулся в легкий, приятный туман и уже пребывал в нем, сам того не замечая. Сквозь этот прозрачный туман был виден чистый перрон, уходящие вдаль рельсы и Коля, берущий из его рук чемодан.

Они расцеловались.

– Брат, что ли? – спросила проводница вслед.

– А ты почти не изменился, – сказал Дроздов.

– И ты тоже.

– Ну, нет. Я-то изменился, – он даже слегка обиделся. – Я-то изменился шибко, – и спросил: – Вокзал старый?

– Зачем, новый вокзал.

– То-то я смотрю, не узнал. Их ожидал «Москвич».

– Твой кабриолет?

– Нет, у меня нету. Это из горкомхоза, я же в горкомхозе работаю.

– Я про то и говорю, – В гостиницу.

– Поехали. – Дроздов ошеломленно смотрел по сторонам, не понимая, узнает он что-нибудь или нет, – и, проехав метров пятьсот, остановился.

– Все? Ага, гостиница.

– Номер забронирован, как ты просил.

– Прекрасно. Машину отпусти, потом пешком пройдемся.

Они поднялись в небольшой светлый номер, с телефоном и туалетной комнатой, и пока Дроздов брился, Коля сидел у стола, не сняв темный прорезиненный плащ, и смотрел на Дроздова, – Ну, как жизнь, Коля?

– Как жизнь? Работаем, – ответил он, подчеркнуто делая ударение на предпоследнем слоге.

«А что, и я могу так ответить, точно так же. Работаем! А как же иначе?» – подумал Дроздов.

Он вытер лицо и шею одеколоном, надел свежую сорочку и опять наклонился над чемоданом:

– Вот тут жена положила. Коньяк, конфеты. У тебя карманы глубокие?

– Да зачем, все есть.

– Держи, держи, не помешает.

По одной стороне улицы тянулись новые четырехэтажные дома, а на другой стояли в палисадниках, в осенней листве, прежние домики, аккуратные, с резьбой по наличникам.

А сами они деловито шли по старому деревянному тротуару, настеленному над кюветом, и внизу, как в арыке, журчала вода. Кое-где доски искрошились, провалились, и в черном проеме поблескивал ручей. Дроздова возмутила бесхозяйственность.

– Как же ночью ходите? Ногу сломать можно.

– Ничего, приспособились.

Удивительная штука – человеческая жизнь. Когда-то, неправдоподобно давно, шли они, эти же люди, по этим же деревянным тротуарам, а потом словно разорвалось время, словно пропасть разделила их, и прошло больше двадцати лет, чуть не целая новая жизнь, и вот опять идут они здесь, по деревянным тротуарам-мосткам, а над ними роняют листву старинные осенние тополя. Но, странное дело, это все теперь не поражало Дроздова столь глубоко, как казалось из Москвы, должно было поразить, но это вызывало желание как бы приостановиться, задуматься над своей жизнью.

Навстречу густо попадались знакомые Пьянкова. Одним он просто кивал, с другими останавливался и говорил: «Вот познакомьтесь. Это мой друг, из Москвы приехал, Дроздов, сам отсюда, слыхали?…»

Он произносил его фамилию по-северному, с ударением на первом слоге: Дроздов – так давно уже никто его не называл, и Дроздову уже казалось это странным, нарочитым.

– Работой доволен?

– Нет, Леха, не доволен (тоже давно никто не называл его так, и назови его так кто-то другой и не здесь, это было бы дико и невозможно, а сейчас это было естественно, только отозвалось где-то глубоко в душе: «Леха», – как слабо отзывались в его душе вот эти тротуары, и дома, среди которых угадывались знакомые). Недоволен. Не нравится мне горкомхоз этот и работа эта. Канцелярия, а писарей у меня, понимаешь, нет, самому приходится сидеть целый день, писать бумажки. А ведь я мог бы, как и ты, но не повезло, а в горкомхоз попал случайно. Я, понимаешь, Леха, если в очередь становлюсь крайним, то уже до конца так крайним и стою, за мной уже не занимают. Почему? Да кому нужно, те все уже впереди стоят. Понял? Я ведь хотел в институт метеорологический идти. Хорошее дело. Остался на сверхсрочной, старшина, поступил в вечернюю школу. Стояли в Рязани, хорошо. Сам в штабе работал, занимался. Поехал в отпуск, тут с Тоней познакомился, она только институт кончила, учительница, понимаешь, по географии. Стали переписываться, на другой год приехал, женился. Ну, потом забрал ее с собой. Там устроиться ей было трудно, потом, забеременела, не нравится ей там, уедем да уедем, ну, и демобилизовался. Приехал, хотел устроиться в управление дороги, но тут в райком, понимаешь, вызвали, партия, говорят, посылает на эту работу, в горкомхоз. Стал работать, учиться кому-то нужно в коллективе, в техникум поступил на заочный, но кончил через силу, – пацаны пошли, то да се, голова болит, в институт уже не могу. А не люблю я сидеть на одном месте, мне бы работу, как у тебя, а тут даже никаких командировок, ну, от силы в район. Трое пацанов, ну, куда теперь. А так с работой справляюсь, Леха.

На этажерке с книгами стоял елочный Дед-Мороз из папье-маше, весь в блестках. Он смутно напомнил о чем-то Дроздову: тоже Дед-Мороз, елка из полиэтилена или даже настоящая, а за окнами зелень, синева или теплый мучительный дождь, – но Дроздов отбросил это воспоминание, не дав ему развиться и завладеть собой.

– Вот так и живем.

– Ну что же, неплохо. Они посмотрели друг на друга и ни с того ни с сего как бы почувствовали некоторую неловкость, еле заметно, но почувствовали, и оба постарались избавиться от нее.

– Тоня в школе еще, потом за Юркой зайдет в садик. Мы ее ждать не станем. Ты как думаешь? Не возражаешь?

– Может, лучше подождать?

– Нет, ждать не будем, – твердо решил Николай и начал действовать – доставать из буфета тарелки и рюмки, продолжая говорить. Говорил он вроде бы почти по-московски, лишь слегка на «о» и чуть-чуть певуче, но из этого легкого оканья и плавной певучести и складывалась его северная, привычная и одновременно чудесная для дроздовского уха речь. И сидя в этом доме, и слушая Кольку Пьянкова, и глядя, как он накрывает на стол, Дроздов смутно ощущал нереальностьвсего происходящего и продолжал пребывать в том легком прозрачном тумане, в который окунулся, сойдя с поезда.

– Квартиру эту недавно получил, хорошо, а то в старом доме жили, совсем трудно, удобств нет, дров одних, понимаешь, заготовить сколько нужно.

– Кубометров двадцать?

– Не меньше. А в благоустроенном хорошо. И вообще место расположения нашего дома имеет большое стратегическое значение.

– Это как?

– Рядом магазины: книжный, молочный, фрукты-овощи, продовольственный, радио-музыка, поликлиника. Все, что нужно.

Он поставил на стол хлеб, огурцы, грибы, тарелку с холодными котлетами, нарезал сыр, колбасу и откупорил бутылку грузинского коньяка.

– Тут у меня сосед-приятель, в райисполкоме у нас работает бухгалтером, а жены вместе в школе работают, она у него по истории. Может, позвать его? Ты не возражаешь?

– Как хочешь, как тебе удобнее.

– Ну, если ты не возражаешь, я его сейчас позову. Он удалился и очень скоро возвратился вместе с прихрамывающим, рябоватым человеком, который крепко пожал Дроздову руку и представился:

– Елохов.

– Вот я, Леха, с ним советовался, писать тебе или нет, ну, он, понимаешь, посоветовал написать.

– Молодец.

Елохов потупился, польщенный:

– И ответ ваш вместе читали.

– Ну, давайте выпьем, – сказал Коля и налил в рюмки.

– Это что же? – деланно заинтересовался Елохов. – А, лошадьяк!

– Ну, будьте здоровы, – Со свиданьицем.

– А я на вокзале стою и все боюсь – не узнаю. А глянул – сразу увидел.

– Давно не виделись.

– На первой формировке расстались.

– А я все думаю: он или нет? Про награждение прочитали, вроде сходится. Потом уж снимок увидел в газете – ну, все. Чего ж не приехал-то ни разу?

– Да все некогда, Коля. Я ведь в Москве почти что, как ты, редко бывал. А тетя Клава, сам знаешь, померла давно.