Король проснулся далеко за полночь.

Дрожащей рукой смахнул со лба холодный пот. Откинул расписное покрывало, встал и прошёл к окну, как был, босым. Оставленная с вечера жаровня, полная тлеющих углей, успела сдаться в борьбе с прохладой ночи, прогорев дотла. Икры щипал холод сквозняка, а стопы — усики циновок; но нынче Агиллари не подумал в пятый раз, что надо бы заменить циновки коврами из Кунгри Ош.

Сон. Да, всего лишь только сон…

Ночной кошмар.

Виденья быстро таяли в сознании, как сахар в кипятке. Бесформенные тени позади, бег в лабиринте, цепкие побеги, и самый воздух вязок, как песок. Потом был выход. Дверь. За ней — спасенье. Удар всей грудью — треск подгнившей ткани — обман, ловушка! — и паденье в настоящий ужас. Завыли тени… бархатный удар…

Болело в межреберье, словно таяла в груди острая сосулька. Король потёр ладонью против сердца. Боль утихла, как будто вовсе не было её. Сон!

Сон… всего лишь сон.

Зачем же хочется таиться и бежать? Куда угодно, только бы подальше! Не рассуждая, не оглядываясь назад…

И ведь не в первый раз уже такое.

Прошлёпав в угол, Агиллари повозился там. Достал большую оплетённую бутыль, загодя припрятанную на подобный случай. Искать стакан не стал, сделал несколько жадных глотков прямо из горла. Утёрся рукавом ночной рубашки. Вино столь ароматное, что крепость ощущалась лишь по шуму в ушах и волне тепла, идущей изнутри, змеёй скользнуло внутрь. Король прислушался к себе, мягко выдохнул.

Хорошо!

Перетащив бутыль к кровати, он выпил ещё, сидя на низком ложе сна. Отставил ёмкость, лёг, натягивая покрывало до пояса, и род дрёмы снова пробежал по его груди, лизнул в лицо прозрачным язычком…

Тонкая седая тень. Она, обычно скрытая бронёй плоти, отделилась от Агиллари — и взгляд его удивительным образом раскрылся во все стороны разом. Королю предстала тяжкая громада цитадели, в которой был он заключён: путаница переходов, подвалы, залы, лестницы и башни — всё каменное, старое, холодное. Здесь стены помнили прошедшие века, впитали кровь убитых, стоны заключённых, смех победителей, чьи кости уж столетия как гнили под землёй… а дальше стен раскинулось тело Столицы: вены-улицы, площади, как плеши, и скорлупа домов. Пакгаузы, цеха, причалы, трущобы и дворцы, черепица крыш, листва садов и парков, а глубже — фундаменты разрушенных построек, сиплое дыхание древнейших катакомб…

И всё это — моё?

Он вынырнул из дрёмы комом нервов. Руки вновь дрожали. И, чтоб унять эту дрожь, пришлось опять схватиться за бутыль.

Как медленно вино туманит мысли…

Король поднялся. Бросив покрывало, но не вино, прошлёпал к окну. Холодно, холодно! Ну и хорошо. Так легче верить, что поджилки трясутся по уважительной причине.

…Остаток ночи Агиллари не сомкнул глаза и снова лёг уже под утро, злой и пьяный.

В окно скользнул рассветный луч. Лаская, он зажёг поверхности вещей, их грани, лак, ворсинки, узелки. Но вскорости угас, задушен тучами. Ещё минуты две, и на Столицу просеялся мелкий тёплый дождь. Заслышав шорох капель, спящий расслабился и задышал ровнее, обратив кверху кадык на беззащитно тонкой шее.

Спи, король.

Тот же день, после полудня. Карта лежит на столе, рука — на карте.

— Это слишком нечётко. Нет и нет.

Айкем пожал плечами.

— Что ж, как будет угодно вашему величеству. Вы просили план кампании, вы получили его — остальное меня уже не заботит.

— Удобная позиция! — Агиллари сузил глаза с тёмными кругами около век. — Но я в свою очередь могу спросить: почему ваш план столь беспомощен?

— Любой план, направленный против тастаров, будет беспомощным, и я тут ни при чём. Вы приказали узнать, где они прячутся. Я узнал. Но чем это поможет в войне с красноглазыми? Ничем. Сбежав из Столицы, с тем же успехом тастары могут бежать и дальше. А любые попытки блокировать их просто смешны. Ваше величество избавили людей от их власти, вырвали у них зубы. Чего же больше?

— Убирайся! — рявкнул король, цедя выдох сквозь стиснутые зубы.

Снова пожав плечами, Айкем вышел.

Это создание было мало похоже на человека. Впрочем, на кого оно походило? Более всего — на полутруп, вытащенный из кремационной печи хорошо обжаренным, с корочкой, а потом чьим-то недосмотром получившим видимость жизни. Нагое, длинное почти как слега, создание это иногда тащилось в никуда, еле переставляя ноги, но чаще просто лежало и тихо скулило.

Именно лежащим его и нашли. Двое коротышек-дайзе и старик лет сорока, считавший себя странником, но привыкший откликаться также на "эй, бродяга!".

Лучше бы они прошли мимо. Лучше для лежащего.

Но они не прошли — и события всё стремительнее покатились под гору.

Именно тот случай, когда милосердие убивает…

Человек смотрел в глаза цвета раскалённых углей спокойно. В этом ему помогала привычка — а также твёрдая уверенность, что во всём мире об этой встрече могут догадываться, кроме её участников, лишь трое разумных.

Именно догадываться, не знать.

— Итак? — Обронил Примятый.

— Агиллари известно, где остановились тастары. Айкем не зря был на хорошем счету, он вас вычислил. Но последствий это пока не возымело и, по всему судя, возымеет ещё не скоро. Травля Грамотеев продолжается. Особых перемен нет.

— Хирашцы?

— Что-то затевают. Как всегда. Но вряд ли с их стороны последует что-то серьёзное, вроде Льняного Похода. Отношения нового короля с Серой стражей не столь сложны, чтобы помешать им отразить атаку внешнего врага. Быть может, из соображений большой стратегии следовало бы организовать такую атаку и образцово выпороть загорских.

— Быть может. Всё?

— Всё.

— Ступай.

Не проронив ни звука, тастар растворился в вечерних тенях леса. Человек не столь красиво, но тоже искусно последовал его примеру. Неприметный солдат призрачной армии: меч знания в правой руке, щит тайны в левой.

И никто из троих, способных догадаться об этой встрече, никогда не узнал о ней.

Другое место, почти то же время.

— Я сам это видел, господин. Своими собственными глазами. Клянусь: человек с такими ожогами не может жить! Не может, и всё! Это какое-то колдовство!

Внимательный слушатель склоняет голову немного набок.

— Колдовство, говоришь? — Глаза его почти закрываются, словно он борется со сном. Но если кто-то решит воспользоваться этим, он будет жестоко (именно жестоко, если не смертельно) разочарован. — Говоришь, человек — не может? Интересно. Действительно интересно. Продолжай.

Новое утро выкрасило небо переливами розового жемчуга. Тонкий бисер облаков, палитра неуловимых изменений, замершие в ожидании деревья… Только горы не ждали ничего. Горы просто стояли в гордом знании: и это пройдёт. Но Ночная не могла присоединиться к горам в их каменной гордости. В этот час и в эту минуту она особенно чётко ощущала своё родство с эфемерным. С тем, что рождается и умирает.

Иначе говоря, с тем, что живёт.

— Были времена:

мир танцевал, кружась, кружась,

не помня себя

не зная себя.

Уммм!

Мир был прекрасен.

Тихо подойдя сзади, хозяин дома, Бурый, сделал то, что умел так хорошо: Он не держался за ритм и рифмы, столь ценимые человеческими поэтами, но его слова — Оживали.

— Были времена:

сущее породило жизнь —