— Что говорить-то, батюшка?

— Да что хотите.

— Ублаготвори.

— Как вас ублаготворить-то?

— Изништожь пономаря с кладбища.

— Да что вы в самом деле, оглашенные! Говорю вам, вот что за это будет.

Священник снова привел все резоны, мужики снова все выслушали, и снова началось молчание.

— Ну, как же? — спросил священник.

— Да так же, батюшка, одно слово: ублаготвори, мы тебе всякое удовольствие предоставим; а не хочешь, так и толковать больше нечего.

Так и разошлись.

«Успокоятся», — думал священник, а крестьяне думали другое.

На другое утро священник встал позже обыкновенного, взглянул в окно; на дворе дождь теплый, частый, благодатный льет как из ведра, и по лужам ходят большие пузыри, предвестники, что дождь разошелся и еще долго не устанет.

И в самом деле, проливной дождь не переставал идти двое суток. Насилу на третье утро, к рассвету, немножко развëдрило. В это же утро, на самой зорьке, полусонная батрачка разбудила матушку попадью и, поманив ее за дверь, сказала, что к ним чуть не всем миром нагрянули мужики с церковным сторожем и стоят все на выгонце перед садом и требуют к себе батюшку.

На дворе было еще очень рано; на востоке алела яркая полоса зари, и от мокрой травы поднимался довольно густой пар; все предсказывало вëдро.

Выйдя на крыльцо, священник увидел церковного сторожа и двух крестьян, особенно настаивавших на «изничтожении» пономаря, — на всех их, что говорится, лица не было. Эта депутация не дала священнику сделать ни одного вопроса, и все в один голос заговорили: «Беда, выручай нас, батюшка, отец Лидор, выручай!»

Отец Илиодор так и подпрыгнул: что, говорит, светы, такое?

— Ой, и не спрашивай! Беда неминучая.

— Да что, что такое? — добивался священник.

— Мы ведь тебя не послушались.

— Ну?

— Ну, а могила-то и того…

— Какая могила? Что вы городите?

— Да пономарева-то могила… и того!

— Ну!

— И рассыпалась.

— Да ну!

— Обвалилась; дождем ее, знаешь, полило, она и провалилась.

Священника как варом обдало.

— Да вы это… твари первозданные, вы это что же такое наделали? — спросил он, собравшись с силой.

— Поди ж вот, бачка, Бог попутал.

— Да что вы сделали-то, варвары? Говорите толком, что сделали?

— Что? Знамо, вырыли.

— Пономаря!

— Ну, пономаря же, известно. Как его, бачка, теперь назад вложить, потому мы уж на это согласны?

— А?!

Священник так и присел.

— Дождь ишь заливает совсем.

— Пропащие вы теперь люди, братцы.

— То и есть — пропащие. Вызволи, бачка, пожалей сирот малых.

— Да как я вас вызволю?

— Покрой наш грех. Мы его теперь и всей душой бы назад согласны, да где взять его?

— Где же мертвец-то?

— Он, бачка, у нас весь в сохранности был в болоте за Бугорным мостом, да ишь какó полило, — сплыл, бают, — невесть куда сперло, и не найти.

Священник долго думал, мужики молчали.

— А как вы в этом случае о себе понимаете: долго ли вы можете насчет этой подлости вашей молчать?

— Батюшка, да до самого до веку!

— А село же все разве может молчать? — спросил отец Илиодор, смотря на стариков испытующим взглядом.

— Вот те Христос, смолчит.

— Не верю.

— Нет, а ты, отец Лиодор, поверь.

Из толпы выскочил серый мужичонка в рваном кафтанишке и, судорожно дергая себя обеими руками за ворот дырявой рубашонки, зачастил: «Бачка, за шкуру-то, за шкуру-то свою! За шкуру свою, батюшка, мир все смолчит!»

Священник посмотрел на говорящего. Он был в самом деле словно олицетворение обдерганного крестьянского мира, которому не за что постоять, кроме своей шкуры, и которому потому можно крепко верить, что он о своей шкуре не позабудет.

Часа через два после этого события пара косматых, разношерстных и толстобрюхих лошадей некованными копытами шлепали по грязному проселку, ведущему в губернский город. На небольшой легкой тележке, все размеры которой устроены так, чтобы человеку было как можно хуже сидеть в ней, сидел отец Илиодор, а впереди его на корточках трясся один из виновных, седой старик с простодушным лицом.

Переваливаясь из колеи в колею, корзина, называемая «поповской тележкой», к вечеру другого дня добралась до города и взъехала на двор, где жили поповичи, обучавшиеся в семинарии. Батюшка умылся, расчесался и вечерком отправился к секретарю консистории. Чем он ближе подходил к дому этого властного для сельского попа чиновника, тем более и более им овладевала некая робость, а взойдя на крыльцо, он почувствовал, что силы его совсем оставили и что даже не только ему за кого-нибудь предстательствовать, но что он и сам-то как нельзя более, нуждается в предстателе.

Однако, постояв и потянув на себя свежего воздуха, отец Илиодор попробовал за пазухой подрясника носовой платок, в котором лежала благодарность, и позвякал дверною клямкою. Через несколько минут послышался оклик и на пороге появился подначальный причетник, давно исправляющий должность секретарского швейцара. Священник поклонился этому причетнику как старому знакомому и даже как лицу не без известного значения и в то же время, произнося слова «здравствуй, Парфеныч», необыкновенно ловко успел вручить ему полтину серебром. Монета тотчас же словно прильнула к ладони секретарского докладчика, и он ласково ответил: «Здравствуйте, отец Лидор, все ли в своем здоровьи?»

— Ничего. Вы как?

Дьячок и рукой махнул.

— Э, что нам деется, вашими святыми молитвами, как шестами, попираемся.

— А что, можно видеть? — заговорил отец Илиодор.

— Можно-то можно, да не знаю, лих будто ныне.

— Лих?

— Просто в подобии змея желтобрюхого.

— Что так?

— А враг его знает: в окно глядел да увидал, что не тем боком корова почесалась. Помилуйте, ведь обидно: он всего тридцатую тысячу докладает, да и к той до сотни недостает.

Дьячок расхохотался.

— Ну, Бог даст, доложит.

— Да то и дело, что докладать-то трудно стало. Видите, наш новый-то, слыхали… Фараон, сам до всего доходит. Опять же регента своего с собою привез, а сей больше ничего, как все ему на уши, и мы со своим теперь в жестоце подвалишася.

— Да ну!

— Вмале и не увидите, и паки вмале и паки не увидите.

— Да ну же ты!

— Ей так — все кончено! Теперь вы к Афанасью Ивановичу, верно, за каким ни есть делом?

— Есть.

— Оставьте.

— Отчего так?

— Внимания не стоит. Хотите, так лучше к регенту…

— Боязно, — промолвил, покусав бороду, отец Илиодор.

— Совершенно ничего… Две головы и фунт чаю они завсегда принимают.

— Да и по должности-то все же Афанасий Иванович секретарь — им это законней.

— Подите вы! Что такое секретарь, когда сам-то его всего дня с три только как потчевал.

— Кого?

— Да хоть бы и Афанасья Ивановича-то вашего.

— Как потчевал?

— А уж у него одно про всех угощение: много не говорит, а за аксиосы да об стол мордою. — Дьячок снова расхохотался.

— Так и ходить, говоришь, к Афанасию Ивановичу нечего?

— Сами возраст имате, по мне хоть и идите.

Отец Илиодор поправил шапку, потом бороду, вынул дьячку еще двухгривенный и отправился вспять. Первый блин, да комом. Шагая по грязи губернской мостовой, он соображал, что к регенту ему с своим делом не идти; но куда же ему теперь с этим делом кинуться и как за него взяться? Идти прямо к архиерею, но у отца Илиодора недоставало храбрости, особенно же архиерей, говорят, строгий и суровый, а о губернаторе бедный поп в то время и подумать не смел, потому что губернатор в то время был всякому человеку все равно что Олоферн: кричит, орет, брыкает, хвостом машет и из живых лиц творит со слюною своею брение. Губернаторы в те поры были не нынешние. Отец Илиодор думал, думал и повернул в улицу, где стоял дом помещика, которому принадлежало село.

Влез отец Илиодор в темную пасть отпертых ворот господского дома и пропал.