- Смотри и учись.

Клапауций обошел машину вокруг, та же, направив на него большую часть своих телеглаз, бухнулась на колени и раза три простонала. Эти глухие, словно из колодца идущие, звуки удивили Клапауция, но тот не подал виду, а только спросил:

- Что это?

- Счастливое существо, - ответил Трурль, - точнее, Блаженный Созерцатель Бытия, а сокращенно - Блаженный.

- И что же делает этот Блаженный?

В голосе друга Трурль уловил иронию, но это его не смутило.

- Неустанно, активным способом созерцает! - объяснил он. - И не просто так, механически, но интенсивно, старательно и внимательно, и что бы он ни увидел - приходит в несказанное умиление! И умиление это, переполняя аноды его и катоды, дивное дарует ему блаженство, коего признаки суть те самые стоны, которые он испускает, разглядывая твои - банальные, прямо скажем, - черты.

- Значит, машина активно наслаждается созерцанием как формой личного бытия?

- Вот именно... - подтвердил Трурль, но тихо, ибо не был уже почему-то столь уверен в себе, как минуту назад.

- А это, должно быть, фелицитометр, градуированный в единицах наслаждения бытием? - Клапауций указал на циферблат с позолоченной стрелкой.

- Ну да, он самый...

Разные вещи начал тогда показывать машине Клапауций, внимательно наблюдая за стрелкой. Трурль, успокоившись, ввел его в теорию гедонов, или теоретическую фелицитометрию. Слово за слово, вопрос за вопросом, и вдруг Клапауций спросил:

- А интересно, сколько ощутишь единиц счастья, если после того, как тебя триста часов избивали, сам раскроишь негодяю череп?

- Ну это проще простого! - обрадовался Трурль и сел уже за расчеты, когда до его сознания дошел раскатистый хохот друга. Пораженный, вскочил он с места, а Клапауций сквозь смех говорил:

- Итак, в качестве основного начала ты выбрал Добро, любезный мой Трурль? Ну что ж, прототип удался на славу! Продолжай в том же духе, и все пойдет лучше некуда! А пока до свиданья.

И ушел, оставив Трурля совершенно уничтоженным.

- Ох подловил! Ох и срезал же он меня! - рычал конструктор, а стоны его смешивались с восторженным постаныванием Блаженного; и так это его разозлило, что тут же запихнул он машину в чулан, старыми железками завалил и запер на ключ.

Потом уселся за пустым столом и сказал себе:

- Эстетический экстаз я перепутал с Добром, вот осел! Впрочем, разве Блаженный разумен? Откуда! Нужно пораскинуть мозгами совершенно иначе, протон меня подери! Счастье, - конечно, блаженство; прекрасно, но не за чужой счет! Не из зла вытекающие! Вот оно как... Но что же такое Зло? Да, теперь мне понятно: в своей конструкторской деятельности страшно я теорию запустил.

Восемь дней и ночей не смыкал он глаз, из дома не выходил, а штудировал книги премудрые, о предмете Добра и Зла трактующие. Оказалось, что многие мудрецы за важнейшее почитают сердечную заботу и всеобщую доброжелательность. И то, и другое должны выказывать разумные существа, иначе ни в какую. Правда, как раз во имя этих идей сажали на кол, свинцом горячим поили, четвертовали, кости ломали, лошадьми раздирали, а в особо важные исторические моменты употребляли для этого даже шестерную упряжку. А равно в неисчислимых формах иных мучений проявлялась в истории доброжелательность, если духу желали добра, а не телу.

- Одних хороших намерений мало! - резюмировал Трурль. - Если, допустим, совестные органы разместить не в их владельцах, а в соседях, на началах взаимности, что бы отсюда проистекло? Э, плохо, тогда ведь мои прегрешения терзали бы ближних, а я тем глубже погрязал бы в пороках! А если вмонтировать в обыкновенную совесть усилитель ее угрызений, чтобы недобрый поступок терзал виновного тысячекратно сильнее? Но тогда, из чистого любопытства, каждый сразу же сделает что-нибудь гадкое, дабы проверить, в самом ли деле новые угрызения угрызают так нестерпимо, и будет потом до конца своих дней метаться, как бешеный пес, искусанный упреками совести... Или испробовать совесть с обратным ходом и блоком стирания записи, ключи от которого были бы только у представителей власти... Нет, не получится - для чего же отмычки? А если устроить трансмиссию чувств - один чувствует за всех, все за одного? Ах да, это уже было, именно так действовал альтруизин... Можно еще сделать вот что: вмонтировать каждому в корпус мини-детонатор с приемничком, и тот, кому за его негодные, мерзостные поступки желают зла больше десяти сограждан; при суммировании на гетеродиновом входе их воли, взлетает на воздух. А? Разве тогда не стал бы каждый избегать Зла как чумы? Ясное дело, стал бы, да еще как! Однако... что же это за счастье - с миной замедленного действия возле желудка? К тому же начнутся интриги: сговорится десяток мерзавцев против невинного, и тот разлетается на молекулы... Ну тогда, может просто переменить знаки? И это впустую. Что за черт, я, передвигавший галактики, как комоды, не могу решить такой несложной, казалось бы, инженерной задачи?! Допустим, в каком-нибудь обществе любой его член упитан, румян и весел, с утра до вечера скачет, поет и хохочет, делает ближним добро, да с таким запалом, что пыль столбом, собратья его - то же самое, и каждый кричит во весь голос, что несказанно рад бытию - своему собственному и всех остальных... Разве такое общество недостаточно счастливо? Хоть мир перевернись вверх ногами, никто никому в нем Зла причинить не способен! А почему не способен? Потому что не хочет. А почему не хочет? Потому что радости ему от того ни на грош. Вот и решение! Вот вам и гениально простой образец для запуска в массовое производство! Разве не ясно, что все там счастьем на четыре копыта подкованы? Ну-ка, что скажет тогда Клапауций, этот скептик, агностик, циник и мизантроп, куда направит он жало своих придирок? Пусть тогда ищет пятна на солнце, пусть цепляется по мелочам - и слепой увидит, что каждый там делает ближнему все больше и больше добра, так что уж дальше некуда... Хм... А они ведь, пожалуй, устанут, запарятся, свалятся с ног под лавиной добрых поступков... Ну что же, добавим небольшие редукторы или глушители, счастьенепроницаемые перегородки, комбинезоны, экраны... Сейчас, сейчас, только без спешки, чтобы опять чего-нибудь не прошляпить. Значит: primo - веселые, secundo доброжелательные, tertio - скачут, quarto - румяные, quinto - чудесно им, sexto* - заботливые... Хватит, пора и за дело!

До обеда он немного соснул, ибо размышления эти жестоко его утомили, а потом резво, бодро, проворно вскочил, чертежи начертил, программных лент надырявил, рассчитал алгоритмы и для начала построил блаженное общество на девятьсот персон. А чтобы равенство было в нем полное, сделал он всех похожими как две капли воды. Чтобы не передрались они из-за пищи, приспособил он их к пожизненному воздержанию от всякой еды и напитков: холодное пламя атома питало энергией их организмы. Потом уселся Трурль на завалинке и до захода солнца смотрел, как скачут они, визгом выказывая восторг, как делают ближним добро, гладя друг друга по головам и камни убирая друг у друга с дороги, как, веселые, бодрые, крепкие, поживают себе в довольстве и без тревог. Если кто-нибудь ногу вывихнул, столько набегало к нему отовсюду сограждан, что в глазах темнело, и влекло их не любопытство, но категорический императив сердечной заботы о ближнем. Поначалу, бывало, вместо того чтобы выправить ногу, от избытка доброй воли вырывали ее, но Трурль подрегулировал им редукторы, добавил резисторов, а потом пригласил Клапауция. Тот на радостный их ералаш посмотрел, восторженный визг их послушал, с миной довольно хмурой на Трурля взглянул и спросил:

- А грустить они могут?

- Глупый вопрос! Ясно, что нет! - ответил конструктор.

- Значит, веки вечные придется им скакать, на лице довольство высказывать, творить добро и визжать во весь голос, что им распрекрасно?

- А как же!

Поскольку же Клапауций мало что скупился на похвалы, но так ни одной и не высказал, Трурль сердито добавил:

- Возможно, эта картина монотонна и не столь живописна, как батальные сцены, но моей задачей было сконструировать счастье, а не увлекательное зрелище для зевак!