- Коль скоро они ведут себя так потому лишь, что не могут иначе, отозвался Клапауций, - Добра в них не более, чем в трамвае, который потому лишь не может тебя переехать на тротуаре, что с рельсов сойти не способен. Не тот испытывает радость от добрых поступков, кто вечно должен гладить соседей по голове, рычать от восторга и камни у прохожих убирать из-под ног, но тот, кто сверх того может печалиться, плакать, голову камнем разбить, однако ж по доброй воле, по сердечной охоте не делает этого! А эти твои вынужденцы - всего лишь посмешище возвышенных идеалов, которые тебе в совершенстве удалось извратить!

- Помилуй, да ведь это разумные существа...- растерянно пролепетал Трурль.

- Разумные? - молвил Клапауций. - А ну-ка, посмотрим!

После чего, приблизившись в трурлевым совершенцам, двинул первого встречного по лбу, да с размаху, и тут же спросил:

- Ну как, сударь, счастливы?

- Преизрядно! - ответствовал тот, держась руками за голову, на которой вскочила шишка.

- А теперь? - спросил Клапауций и так ему врезал, что тот полетел кувырком, но, не успев еще встать, еще песок изо рта выплевывая, кричал:

- Счастлив я, ваша милость! В полном восхищении пребываю!

- Ну вот, - кратко сказал Клапауций окаменевшему Трурлю и был таков.

Опечаленный сверх всякой меры конструктор завел своих совершенцев по одному в мастерскую и разобрал до последнего винтика, причем ни один из них отнюдь сему не противился, а некоторые посильно помогали разборке - держали разводные ключи, пассатижи и даже лупили молотком по черепной крышке, если та была пригнана слишком плотно и не поддавалась. Детали раскидал он обратно по полкам и ящикам, сорвал с чертежной доски чертежи, изодрал их в клочья, сел за стол, отчасти прогнувшийся под тяжестью фолиантов философско-этических, и тяжко вздохнул:

- Хорошенькая история! И опозорил же меня этот прохвост, сорвигайка, приятель так называемый!

Достав из стеклянной витрины модель пермутатора - аппарата, который любое ощущение трансформировал в позыв к сердечной заботе и всеобщей доброжелательности, положил он ее на наковальню и мощными ударами раздробил на кусочки. Но легче ему не стало. Повздыхал он, поразмышлял и принялся осуществлять другую идею. На этот раз изготовил он немалое общество - три тысячи поселян здоровенных, которые тут же голосованием равным и тайным избрали себе начальство и различными работами занялись: домов возведением, хозяйств ограждением, открытием законов Природы, игрищами да гульбищами. У каждого из них в голове имелся гомеостатик, а в нем - два больших приваренных по бокам кронштейна, между коими вольная воля его могла себе пресвободно гулять; однако же спрятанная под крышкой пружина Добра тянула в свою сторону гораздо сильнее, чем другая, поменьше, придерживаемая колодкой и имевшая целью одну лишь негацию и деструкцию. Сверх того, каждый из поселян был снабжен совестным индикатором, заключенным между зубатыми зажимными щеками, которые начинали грызть хозяина при малейшем уклонении от праведного пути. Как показали испытания пробной модели, угрызения совести были настолько ужасны, что угрызаемый трясся, как в лихорадке или пляске святого Витта. И только искреннее раскаяние, добронравие и альтруизм могли зарядить конденсатор, который затем, разряжаясь, ослаблял хватку угрызителя совести и совестной индикатор маслом умащивал. Что и говорить, прехитростно было это задумано! Трурль собирался даже соединить угрызения совести обратной связью с зубной болью, но в конце концов отказался от этого плана, опасаясь, что Клапауций снова затянет свое насчет принуждения, исключающего свободную волю. Впрочем, это было бы явной ложью, поскольку новые существа имели вероятностные приставки и никто, даже Трурль, не мог заранее знать, что они будут делать и как собой управлять. Крики восторга на улице долго не давали ему уснуть, но радостный этот гомон доставлял ему немалое удовольствие. "Теперь уж, - решил он, - Клапауцию не к чему будет придраться. Они, несомненно, блаженствуют, и притом не насильственно, по программе, но способом эргодическим, стохастическим и вероятностным. Наша взяла!" С этой мыслью уснул он сном богатырским и спал до утра.

Назавтра он не застал Клапауция дома; тот вернулся к обеду, и Трурль повел его прямо к себе, на Фелицитологический полигон. Клапауций осмотрел хозяйства, заборы, башенки, надписи, главное управление, его отделения, выборных, потолковал с поселянами о том о сем, а в переулке попробовал щелкнуть по лбу прохожего ростом пониже, но трое других взяли его немедля за шиворот и дружно, враскачку, с песнею вышвырнули за ворота селения, и хотя они зорко следили за тем, чтобы увечья ему какого не сделать, из придорожного рва выбрался он скособоченный.

- А? - молвил Трурль, делая вид, будто вовсе и не заметил Клапауциева позора. - Что скажешь?

- Завтра приду, - отвечал тот.

Видя, что приятель спасается бегством, Трурль снисходительно улыбнулся. На другой день пополудни оба конструктора снова пришли в поселение и обнаружили в нем немалые перемены. Сразу же задержал их гражданский патруль, и старший рангом заметил Трурлю:

- А ты что, сударик, косо посматриваешь? Али пташек пенья не слышишь? Цветиков алых не видишь? Выше головушку!

Второй, поскромнее рангом, добавил:

- Ну ты у меня - весело, бодро, по-молодецки!

Третий ничего не сказал, а лишь кулаком бронированным огрел конструктора по хребту, да с хрустом, после чего все трое повернулись к Клапауцию; но тот, не ожидая никаких разъяснении, так встрепенулся по собственной воле, так браво вытянулся по стойке "радостно", что те, не тронув его, удалились. Сцена эта настолько ошеломила создателя, хотя и невольного, новых порядков, что он превратился в каменное изваяние, уставившись с открытым ртом на плац перед фелицейским участком, где построенные в боевые каре поселяне радостно, по команде, кричали:

- Бытию - честь! - рявкал какой-то командир с эполетами под бунчуком, а в ответ ему дружно гремело:

- Честь, радость и слава!

Трурль, не успев и глазом моргнуть, очутился в строю рядом с приятелем, и до вечера проходили они муштровку, которая в том заключалась, чтобы по команде "раз-два-три!" ближнему в шеренге Добро оказывать; а командиры их фелицейские, то есть Блюстители Общего и Совершенного Счастья (в просторечии Боссы), - неукоснительно следили за тем, дабы все вместе и каждый в отдельности видом своим совершенную сатисфакцию выражали и наслаждение бытием, что на практике оказалось невероятно тягостно. Дождавшись краткого перерыва в фелицейских учениях, друзья-конструкторы сбежали из строя и укрылись за изгородью, а потом по придорожному рву добежали до Трурлиева дома, пригибаясь, словно под артобстрелом, и верности ради запрятались на самый чердак. Случилось это в самую пору: патрули добирались уже и до дальних окрестностей, прочесывая сверху донизу все строения в поисках грустных, несчастных, обиженных, коих тут же, на месте, осчастливливали в срочном порядке. Трурль, скрючившись на чердаке и ругаясь на чем свет стоит, изыскивал пути ликвидации последствий эксперимента, принявшего столь неожиданный оборот; Клапауций же только посмеивался в кулак. Не выдумав ничего лучше, Трурль, хотя и с тяжелым сердцем, вызвал отряд демонтажников, причем для верности (и в строжайшем секрете перед Клапауцием) так их запрограммировал, чтобы они не могли прельститься лозунгами всеобщей доброжелательности и необычайно сердечной заботы. Сразились демонтажники так, что искры посыпались. В защиту всеобщего счастья Фелиция билась геройски, пришлось послать подкрепление с двойными тисками и кошками, стычка обернулась битвою, целой войной, столь велика была доблесть обеих сторон, а в дело пошли уже картечь и шрапнель. Выйдя на улицу, при свете молодой луны увидели Трурль и Клапауций леденящее душу зрелище. В селении, затянутом клубами черного дыма, лишь кое-где умирающий фелицейский, которого еще не успели разобрать на части, чуть слышным голосом возглашал свою нерушимую верность идее Всеобщего Блага. Трурль, уже не пытаясь делать вид, будто ничего не случилось, дал волю гневу своему и отчаянию, ибо не мог понять, где допустил он промашку, которая доброжелателей в держиморд превратила.