Прикрывшись веером, г-жа де Кланьи заметила:

— Говорят, Дина вызвала его вовсе не ради выборов, а для того, чтобы узнать причину своего бесплодия…

В первую же благоприятную минуту Лусто представил ученого доктора как единственно возможного кандидата на будущих выборах. Но Бьяншон, к великому удовольствию нового супрефекта, высказался в том смысле, что считает почти невозможным оставить науку ради политики.

— Только врачи без клиентуры, — сказал он, — могут дать согласие баллотироваться. Поэтому выбирайте людей государственных, мыслителей, лиц, чьи знания универсальны, притом умеющих подняться на ту высоту, на которой должен стоять законодатель: вот чего не хватает нашим палатам депутатов и что нужно нашей стране!

Две-три девицы, несколько молодых людей и дамы так разглядывали Лусто, будто он был фокусник.

— Господин Гатьен Буаруж утверждает, что господин Лусто зарабатывает своими писаниями двадцать тысяч франков в год, — сказала жена мэра г-же де Кланьи. — Вы этому верите?

— Неужто? А прокурор получает всего тысячу!..

— Господин Гатьен! — обратилась к нему г-жа Шандье. — Попросите же господина Лусто говорить погромче, я его еще не слышала…

— Какие красивые у него ботинки, — сказала мадемуазель Шандье брату, — и как блестят!

— Подумаешь! Просто лакированные.

— Почему у тебя нет таких?

Лусто наконец почувствовал, что слишком уж рисуется; он заметил в поведении сансерцев признаки того нетерпеливого любопытства, которое привело их сюда. «Чем бы их ошарашить?» — подумал он.

В эту минуту так называемый камердинер г-на де ла Бодрэ, одетый в ливрею работник с фермы, принес письма, газеты и подал пакет корректур, который Лусто тут же отдал Бьяншону, так как г-жа де ла Бодрэ, увидав пакет, форма и упаковка которого имели типографский вид, воскликнула:

— Как! Литература преследует вас даже здесь?

— Не литература, — ответил он, — а журнал, который должен выйти через десять дней, — я заканчиваю для него рассказ. Я уехал сюда под дамокловым мечом короткой строчки: «Окончание в следующем номере» — и должен был дать типографщику свой адрес. Ах, дорого обходится хлеб, который продают нам спекулянты печатной бумагой! Я вам опишу потом любопытную породу издателей газет.

— Когда же начнется разговор? — обратилась наконец к Дине г-жа де Кланьи, точно спрашивая: «В котором часу зажгут фейерверк?»

— А я думала, — сказала г-жа Попино-Шандье своей кузине, г-же Буаруж, — что будут рассказывать истории.

В этот момент, когда среди сансерцев, как в нетерпеливом партере, уже начинался ропот, Лусто увидел, что Бьяншон размечтался над оберткой его корректур.

— Что с тобой? — спросил Этьен.

— Представь себе, на листах, в которые обернуты твои корректуры, — прелестнейший в мире роман. На, читай: «Олимпия, или Римская месть».

— Посмотрим, — сказал Лусто и, взяв обрывок оттиска, который протянул ему доктор, прочел вслух следующее:

— Страница кончена, — сказал Лусто, которого все слушали с благоговением.

— Он читает нам свое произведение; — шепнул Гатьен сыну г-жи Попино-Шандье.

— С первых же слов ясно, милостивые государыни, — продолжал журналист, пользуясь случаем подурачить сансерцев, — что разбойники находятся в пещере. Какую небрежность проявляли тогда романисты к деталям, которые теперь так пристально и так долго изучаются якобы для передачи местного колорита! Ведь если воры в пещере, то вместо: «указывая на небо», следовало сказать: «указывая на свод». Однако, несмотря на эту погрешность, Ринальдо кажется мне человеком решительным, и его обращение к богу пахнет Италией. В этом романе есть намек на местный колорит… Черт возьми! Разбойники, пещера, этот предусмотрительный Ламберти… Тут целый водевиль на одной странице! Прибавьте к этим основным элементам любовную интрижку, молоденькую крестьяночку с затейливой прической, в короткой юбочке и сотню мерзких куплетов… и — боже мой! — публика валом повалит! Потом Ринальдо… Как это имя подходит Лафону! Если б ему черные баки, обтянутые панталоны, да плащ, да усы, пистолет и островерхую шляпу; да если б директор «Водевиля» рискнул оплатить несколько газетных статей — вот вам верных пятьдесят представлений для театра и шесть тысяч франков авторских, если я соглашусь похвалить эту пьесу в своем фельетоне. Но продолжим:

— Вот тебе на! Я не вижу больше нашего Ринальдо! — воскликнул Лусто. — Однако благодаря этой странице искушенный в литературе человек мигом разберется в положении дел. Герцогиня Олимпия — женщина, которая умышленно забывает свои перчатки в пустынной роще!

— Если только не быть существом промежуточным между устрицей и помощником письмоводителя, — а это два представителя животного царства, наиболее близкие к окаменелостям, — заметил Бьяншон, — то невозможно не признать в Олимпии…

— Тридцатилетнюю женщину! — подхватила г-жа де ла Бодрэ, опасавшаяся чересчур грубого определения.

— Значит, Адольфу двадцать два, — продолжал доктор, — потому что итальянка в тридцать лет все равно, что парижанка в сорок.

— Исходя из этих двух предположений, можно восстановить весь роман, — сказал Лусто. — И этот кавалер Палуцци! А? Каков мужчина!.. Стиль этих двух страниц слабоват, автор, должно быть, служил в отделе косвенных налогов и сочинил роман, чтобы заплатить своему портному…

— В те времена, — сказал Бьяншон, — существовала цензура, и человек, который попадал под ножницы тысяча восемьсот пятого года, заслуживает такого же снисхождения, как те, кто в тысяча семьсот девяносто третьем шли на эшафот.

— Вы что-нибудь понимаете? — робко спросила г-жа Горжю, супруга мэра, у г-жи де Кланьи.

Жена прокурора, которая, по словам г-на Гравье, могла обратить в бегство молодого казака в 1814 году, подтянулась, как кавалерист в стременах, и скроила своей соседке гримасу, обозначавшую: «На нас смотрят! Давайте улыбаться, словно мы все понимаем».

— Очаровательно! — сказала супруга мэра Гатьену. — Пожалуйста, господин Лусто, продолжайте.

Лусто взглянул на обеих женщин, похожих на две индийские пагоды, и насилу удержался от смеха. Он счел уместным воскликнуть: «Внимание!» и продолжал: