— Кардинал Борборигано! — вскричал Бьяншон. — Клянусь ключами папы! Если вы не согласны со мной, что одно его имя — уже перл создания; если вы не чувствуете в словах «в тишине зашуршало платье» всей поэзии образа Скедони, созданного госпожой Радклиф в «Исповедальне чернецов», вы недостойны читать романы…

— По-моему, — сказала Дина, которой стало жаль восемнадцати сансерцев, уставившихся на Лусто, — действие развивается. Мне ясно все: я в Риме, я вижу труп убитого мужа, я вижу его дерзкую и развратную жену, которая устроила свое ложе в кратере вулкана. Всякую ночь, при каждом объятии она говорит себе: «Все откроется!..»

— Видите вы ее, — вскричал Лусто, — как обнимает она этого господина Адольфа, как прижимает к себе, как хочет всю свою жизнь вложить в поцелуй?.. Адольф представляется мне великолепно сложенным молодым человеком, но не умным, — из тех молодых людей, какие и нужны итальянкам. Ринальдо парит над интригой нам неизвестной, но которая, должно быть, так же сложна, как в какой-нибудь мелодраме Пиксерекура. Впрочем, мы можем вообразить, что Ринальдо проходит где-то в глубине сцены, как персонаж из драм Виктора Гюго.

— А может быть, он-то и есть муж! — воскликнула г-жа де ла Бодрэ.

— Понимаете вы во всем этом хоть что-нибудь? — спросила г-жа Пьедефер у жены председателя суда.

— Это прелесть! — сказала г-жа де ла Бодрэ матери.

У всех сансерцев глаза стали круглые, как пятифранковая монета.

— Читайте же, прошу вас, — сказала г-жа де ла Бодрэ.

Лусто продолжал:

— Ну-ка поищем!.. — вскричал Лусто. — Следующей нечетной страницы здесь нет. — Рассеять наше недоумение может только страница двести двенадцатая.

— Дальше изображен амур на скачущей козочке — виньетка, рисованная Норманом,[40] гравированная Дюпла…[41] О! Вот и имена, — сказал Лусто.

— А что же дальше? — спросили те слушатели, которые понимали.

— Да ведь глава кончена, — ответил Лусто. — Наличие виньетки полностью меняет мое мнение об авторе. Чтобы во времена Империи добиться гравированной на дереве виньетки, автор должен был быть государственным советником или госпожой Бартелем-Адо, покойным Дефоржем или Севреном.

— «Адольф умолк»… Ага! — сказал Бьяншон. — Значит, герцогине меньше тридцати лет.

— Если это все, придумайте конец! — сказала г-жа де ла Бодрэ.

— Увы, на этом листе оттиск сделан только с одной стороны, — сказал Лусто. — На обороте «верстки», как говорят типографы, или, чтобы вам было понятнее, на обратной стороне листа, где должно было быть оттиснуто продолжение, оказалось несчетное множество разных отпечатков, поэтому он и принадлежит к разряду так называемых «бракованных листов». Так как было бы ужасно долго объяснять вам, в чем заключается непригодность «бракованного листа», проще будет, если я вам скажу, что он так же мало может сохранить на себе след первоначальных двенадцати страниц, тиснутых на нем печатником, как вы не могли бы сохранить и малейшего воспоминания о первом палочном ударе, если бы какой-нибудь паша приговорил вас к ста пятидесяти таких ударов по пяткам.

— У меня прямо в голове мешается, — сказала г-жа Попино-Шандье г-ну Гравье. — Ума не приложу, какой-такой государственный советник, кардинал, ключ и эти отти…

— У вас нет ключа к этой шутке, — сказал г-н Гравье, — но не огорчайтесь, сударыня, у меня его тоже нет.

— Да ведь вот еще лист, — сказал Бьяншон, взглянув на стол, где лежали корректуры.

— Превосходно, — ответил Лусто, — к тому же он цел и исправен! На нем пометка: «IV; 2-е издание». Милостивые государыни, римская цифра IV означает четвертый том; j, десятая буква алфавита, — десятый лист. Таким образом, если только это не хитрость издателя, я считаю доказанным, что роман «Римская месть» в четырех томах, в двенадцатую долю листа, имел успех, раз выдержал два издания. Почитаем же и разгадаем эту загадку:

— Вот так раз!

— О, — воскликнула г-жа де ла Бодрэ, — между тем обрывком и этой страницей произошли немаловажные события!

— Сударыня, скажите лучше — этим драгоценным «чистым листом». Однако к четвертому ли тому относится оттиск, где герцогиня забыла в роще свои перчатки? Ну бог с ним! Продолжаем!

— Ах! Этот чистый лист оказывается продолжением обрывка оттиска! Последняя страница обрывка была двести двенадцатая, у нас тут двести семнадцатая! И, право, если тот Ринальдо, который в оттиске крадет у герцогини Олимпии ключ от сокровищ, подменив его более или менее схожим, в этом чистом листе уже попадает во дворец герцогов Браччиано, то роман, по-моему, подходит к какой-то развязке. Я хотел бы, чтоб и вам все стало так же ясно, как мне… На мой взгляд, праздник кончен, оба любовника вернулись во дворец Браччиано, ночь, первый час утра. Ринальдо славное готовит дельце!

— А Адольф? — спросил председатель суда Буаруж, за которым водилась слава любителя вольностей.

— Стиль-то каков! — сказал Бьяншон. — Ринальдо, который нашел убежищем спуститься!..

— Конечно, роман этот напечатан не у Марадана, не у Трейтеля и Вурца и не у Догеро, — сказал Лусто, — у них на жалованье были правщики, просматривавшие корректурные листы, — роскошь, которую должны были бы себе позволить нынешние издатели: нашим авторам это пошло бы на пользу… Должно быть, его написал какой-нибудь торгаш с набережной…

— С какой набережной? — обратилась одна дама к своей соседке. — Ведь говорилось про бани…

— Продолжайте, — сказала г-жа де ла Бодрэ.

— Во всяком случае, автор — не государственный советник, — заметил Бьяншон.

— А может быть, это написано госпожой Адо? — сказал Лусто.

— При чем еще тут госпожа Адо, наша дама-благотворительница? — спросила жена председателя суда у сына.

— Эта госпожа Адо, любезный друг, — отвечала ей хозяйка дома, — была женщина-писательница, жившая во времена Консульства…

— Как? Разве женщины писали при императоре? — спросила г-жа Попино-Шандье.

— А госпожа де Жанлис,[43] а госпожа де Сталь? — ответил прокурор, обидевшись за Дину.