Дальше по размеченным заранее линиям начали строить жилые дома. Первыми тут поселились иностранцы: немцы, итальянцы, французы, приехавшие с архитектором Ж.Б. Леблоном, – резчики, столяры, чертежники. Место это даже прозвали «Францужеской слободой». Часто, «гуляя по работам» (так писали в то время. – Прим. автора), Меншиков заходил в чертежный амбар к «архитекту» Доменико Трезини, взглянуть, как искусные мастера делают из дерева модель застройки Васильевского острова по знаменитому плану Леблона – куда там Амстердаму с его десятками каналов!
На материковой Адмиралтейской стороне было не менее людно. Центром кипения жизни было, конечно, Адмиралтейство – самое большое промышленное производство в столице. Поспешно возведенная в 1704 году Адмиралтейская верфь служила одновременно и крепостью, окруженной валами, – еще долго в Петербурге опасались, как бы шведы не сожгли эту колыбель русского флота. Справа от Адмиралтейства виднелась деревянная церковь Исаакия Далматского, переделанная из адмиралтейского «чертежного амбара» («прабабушка» нынешнего Исаакиевского собора), в 1712-м в ней венчались Петр и Екатерина. А как раз в 1718 году Г.И. Маттарнови поодаль заложил новое каменное здание – «бабушку» творения Монферрана. «Матерью» же Исаакия стала церковь, возведенная в 1802 году по проекту А. Ринальди.
Тысячи работников копошились возле стапелей со «скелетами» строящихся кораблей. Наметанный взгляд старого корабела Меншикова определил, как идут дела у корабельного мастера англичанина Козенца – тот рубил 90-пушечный корабль «Гангут». Видно, что уже поставили шпангоуты, но работы впереди – непочатый край, до зимы, конечно, не кончат. Ну да ничего! В крайнем случае спустят корабль в невскую прорубь – нужно освободить стапель, а уже весной новорожденного стащат галерами в Кронштадт, довооружать.
Спуск корабля для царя Петра всегда имел особое значение. Корабль был реальным воплощением победы человеческого разума, деятельности, знаний над хаосом природы, морской стихией, а заодно и над старомосковской ленью, азиатчиной да невежеством. А потому каждый спуск был для венценосного мастера личным испытанием: утонем на посмеяние врагам и ленивцам или поплывем против ветра и волн к горизонтам российской славы? Гордо идущий под парусами могучий корабль уже тогда, при Петре, стал символом новой России.
Адмиралтейский остров, образованный течением Невы и Фонтанки, одновременно и радовал, и огорчал генерал-губернатора. Радовал потому, что не было в городе другой такой красивой набережной (позже ее назвали Дворцовой). Там стоял тесный ряд высоких, нарядных дворцов знати. Тон этой подлинной «фасаде» Петербурга задавал дворец генерал-адмирала Ф.М. Апраксина с садом и оранжереей. Позже из него усилиями Д. Трезини, а потом Б.Ф. Растрелли «вырос» современный Зимний дворец, поглотивший всю «фасаду» вдоль Невы. Огорчало же Меншикова то, что за этой витриной царил полный беспорядок – дома мастеров Адмиралтейства, артиллеристов, моряков, так называемая «Греческая слобода» (поселение галерных капитанов и мастеров с Адриатики), «Финские шхеры» (место обитания пленных шведов и финнов) сливались в типично русский город с запутанными, узкими, кривыми и грязными улицами.
Поначалу на эту хаотичную застройку не обращали внимания – руки не доходили. Центр города сначала располагался на Городовой (Петроградской) стороне, потом в 1711-м государь надумал строить его на острове Котлин, там, где теперь Кронштадт. Но, наконец, кажется, решили окончательно – центр будет на Васильевском. Тем временем люди строились на Адмиралтейской стороне, как Бог на душу положит. Сколько уж раз издавали строгие указы о выпрямлении улиц и о переселении здешних жителей на Васильевский остров, но нет! – упрямцы упорно цеплялись за свои построенные «нерегулярно», как попало, домишки, которые один иностранец назвал «клетками для синиц». Страшная скученность жилья постоянно грозила пожарами. Поэтому в жаркое, засушливое лето петербуржцам запрещалось дома и хлеб печь, и еду готовить. Дело доходило до того, что печи в частных домах опечатывались полицейскими. Но некоторые озорники все-таки норовили топить по ночам, пока никто не видит… Но не тут-то было! Генерал-полицмейстер Антон Девьер организовал специальную «нюхательную» команду, которая по ночам ходила и буквально вынюхивала нарушителей царского запрета.
То, что люди предпочитали селиться на Адмиралтейской, – вполне естественно, и указами трудно было с этим справиться, ведь материковая часть города удобнее – ее, в отличие от островов, не отрезали невские ледоходы и ледоставы. Не так страшны были здесь и наводнения. Отсюда же начиналась и прямая дорога на Новгород да на Москву – в Россию.
В Адмиралтейской слободе жил и сам царь – у Зимней канавки стояли его «малые хоромы», рядом с которыми уже заканчивали Зимний дворец. Итальянец «архитект» Г.И.Маттарнови постарался: построил двухэтажное, изящное здание, которое так нравилось Петру и его жене. Никто еще в то лето 1718-го не знал, что не пройдет и семи лет, как великий реформатор в муках телесных и душевных умрет именно здесь…
Вообще же, очень символично, что дом русского императора с тех пор стоял именно здесь, на левом, материковом берегу Невы, лицом к Европе. А за ним – на тысячи верст, на месяцы и годы пути, до самой морской набережной Владивостока, построенного 150 лет спустя, тянулась и тянулась самая великая континентальная империя в мире – Российская…
Ну а пока Петр жил в Летнем дворце, который стоял на том же левом берегу, но выше по Неве. В ежегодных переездах царской семьи весной из Зимнего дворца в Летний, а осенью – обратно отразилась старая московская привычка переселяться на лето в загородные дворцы – Коломенское, Преображенское. И хотя тут Летний от Зимнего дворца отделяет всего-то верста, традиция была сильна! Видна она была и в другом: построенное в голландском стиле, вытянутое на полверсты здание Двенадцати коллегий едва ли не копировало московские приказы в Кремле, а строгие европейские шпили петербургских церквей покрывали золотом, как и главы московских соборов. Словом, как ни боролся царь Петр с прошлым, привычка побеждала…
Шлюп генерал-губернатора, поднимаясь по Неве, вышел в то место, где от Большой Невы отделяется Малая Нева и в треугольнике между оконечностью (Стрелкой) Васильевского острова, Зимним дворцом и Петропавловской крепостью образуется огромная водная площадь – истинное украшение города. Летом на ней кишели лодки, плоты, баржи, корабли, зимой же здесь было еще оживленнее: по льду пролегали отмеченные елочками дороги, в праздники на ледовой площади маршировали полки, шумели народные гулянья, устраивались фейерверки, а позже – карусели, конные бега. Без этого простора гигантской водной площади, без широкой Невы Петербург не был бы собой…
Низкие, грозные стены Петропавловской крепости приблизились так, что Меншиков различил на них сверкавшие на солнце бронзовые пушки, готовые к салюту, а на флажной башне – величавый, желтый, с черным двуглавым орлом, кайзер-флаг. Так было заведено с первых дней стройки, еще весной 1703 года. Строили Петропавловскую крепость поспешно, днем и ночью. Заячий остров оказался слишком узок, пришлось расширять его с помощью огромных ящиков с камнями – ряжей. Так что бастионы, смотрящие на Неву, стояли далеко за береговой чертой острова. А сколько воды пришлось откачать из крепости! Порой она была похожа на полузатопленный корабль – место-то низкое. За короткий срок уровень земли здесь подняли до 3—5 метров, но все равно Нева в дни наводнений часто врывалась в крепость… И все же она стала могучим оплотом против врагов внешних. А против внутренних? Меншиков взглянул на Трубецкой бастион – на днях, 26 июня 1718 года, именно в нем был умерщвлен наследник престола царевич Алексей. Говорили, что Петр в ту ночь, обливаясь слезами, приказал четверым своим приближенным ехать в крепость и согласно вынесенному Верховным судом приговору казнить сына. Подпись Меншикова под приговором стояла первой, но Бог миловал, избавил от греха – указ исполняли другие, не он! Меншиков перекрестился…