Цилиндровками называют тут две избушки, стоящие недалеко от единственного моста через реку Олангу. Они сложены из ровных, аккуратно обточенных бревен. Выглядят нарядно и весело, но плохо держат тепло из-за того, что бревна без коры. Внутри узкие нары вдоль боковых стен, стол у маленького окошка и печка в углу. Она прожорлива и глуповата. Чтобы сохранить тепло, ее обложили кирпичами. Но это не очень помогает.

Избушка предназначена для трех человек, а уж для одного она просто идеальна. На свободные нары можно уложить рюкзак, аппаратуру и одежду. Но потолок низковат, словно все в мире ростом метр шестьдесят. Прямо за избушкой неустанно журчит мальчик-ручей, вода в котором немного отдает клюквой и хвоей. А вокруг – столетние сосны и островерхие ели. У двери воткнуты в сугроб мои лыжи. Когда совсем темно, я сажусь за стол, зажигаю свечу в стеклянной банке и представляю себя Меншиковым в Березове. А когда пишу в блокнот, то будто бы я немного полярник. Хорошо думается и пишется в ночной тиши под старческое ворчание чайника.

Вокруг домика шустрят кукши – крупные оранжево-коричневый птицы, смелые и ловкие. Стоит на секунду отвернуться – и что-нибудь обязательно утащат. Они меня совсем не боятся. Интересно, за кого они меня принимают? Утром они напрочь расклевали сыр, а из кексов повыдергивали весь изюм. Пакет с сухим супом оказался высоко на сосне. Ящик с продуктами теперь придется прикрывать тяжелыми дровами, а хлебом я с ними, так и быть, поделюсь как с соседями.

В зимней тайге не все оказалось так мило, как представлялось в городе. Холодно оказалось. Мерзнут руки и ноги, а по спине течет пот. Сзади, в затылок больно стучит привязанный к рюкзаку острый железный шнек. Делаешь десяток шагов, и уже устал и взмок. Остановился и сразу замерз. Оказывается, что я не люблю зиму только за холод. Просто – мерзну, и моему телу это очень не нравится. Глядишь из окошка – какая красота, а выйдешь – и через пять минут уже хочется домой.

А уж поймать рыбу зимой – так это невероятная удача. Перед глазами ровная поверхность озера, и бродишь по ней взад и вперед, прикидывая, где она может быть, эта рыба. Стараешься думать и чувствовать, как она. Потеешь – обреченно сверля очередную дырку, и ясно понимаешь бесполезность усилий. Чем больше дырок просверлишь, тем больше шансов – говорят лесники. Где она там, эта глупая рыба, под метровым льдом в таинственных стылых глубинах? Неизвестно. Ломаешь намерзающий в лунке лед и вычерпываешь осколки рукой, ощущая себя при этом немного героем. Ведь это – так по-мужски: и снежная тайга, и мороз, и метровый лед. Вот какие мы не простые, покорители и романтики с обветренным лицом. У нас шведские ножи, финские сапоги и японские лески, а курим мы только американские сигареты. Ну как нами не залюбоваться.

А люди живут здесь всегда, от рождения до смерти. Они спокойно ходят по тайге, ловят рыбу с тающего, в трещинах льда, не считая это подвигом, а даже скучая. Обидно. И рядом с провинциальным, наивным их сердцем словно бьется второе – кремневое. Здесь их обычная жизнь с девятью месяцами зимы и летом, что начинается и кончается в июле. Мы приезжаем и уезжаем, мелькая. Ненадолго возникаем на краю их жизни забывающимися тенями. И что стоит наше «геройство» против их будничной жизни? За десять дней отпуска пытаемся превратиться мы тут в мужчин, ударившись оземь, как сказочные волки. И уезжаем совсем другими, не такими, как приехали. Будто распрямляемся. И вспоминаем потом, и тоскуем, и стремимся сюда вновь.

Теперь я живу в Усть-Оланге. Тут уютный, самый лучший, по-моему, домик в парке. Он стоит на высоком берегу реки. Из окна видны и гора Кивакка, и река, и колючий контур леса по другому, обрывистому берегу, а вдали глухо и серьезно гудит водопад Киваккакоски. Если бы я смог выбирать, то хотел бы последние дни своей жизни прожить только в Усть-Оланге.

Несколько дней стоит теплая погода. Река набухла, потемнела, очистившись от снега. Появились даже какие-то маленькие мушки. Они садятся на лед и чистят крошечные крылышки лапками. Неожиданно оказалось, что лед на реке имеет несколько слоев. Вначале лежит тонкий наст из спрессованного снега, под ним – сантиметров 15 мокрой шуги, и лишь потом – настоящий лед. Толщина его больше метра, я это сам проверял ледобуром. Но, даже зная об этом, неприятно проваливаться в шугу. Проваливаешься не на каждом шаге, а так, примерно через три-восемь. И всегда – внезапно. И всегда – чуть холодеет под ложечкой. Это ведь очень страшно – уйти под лед быстрой реки. Течение потащит тебя под метровым льдом, и это точно – конец. Я так ясно себе это представляю, что уже не хожу без палки, а лыжи слегка подволакиваю, стараясь мягко распределять свой нелегкий вес по сомнительной поверхности.

Ранним утром, когда струился золотой рассветный свет, а ветер еще не раздул зацепившиеся за ели сонные туманы, по центру реки, разбрызгивая сверкающие искры, дружно пробежали олени. Они даже не взглянули в мою сторону, даже головы не повернули. Серо-пегие, безрогие, квадратные и приземистые, похожие на крупных овец, они бежали на Пяозеро, спасаясь от проснувшихся медведей.

Лесник рассказывал, как в прошлую весну медведь загнал в угол речного залива олениху с олененком. Там и порешил. Весь снег вокруг был красного цвета, и по льду уходили красные мишкины следы. Он выел только мягкое оленье брюхо, а остальное бросил. Жуткая такая была история.

А вот еще одна, не менее драматичная. На горе Кивакка, не споря, живут аж три медведя. И хотя по карельской статистике, на одного медведя полагается 50 км2, эти оказались более уживчивы. Они скромные и не беспокоят людей, для которых на вершину проложена одна тропинка с деревянными лагами через болота и трещины. Огромные склоны горы, покрытые лесом, озерками и болотами, и вовсе не посещаемы.

Однажды (хорошее начало для истории) лесник вел на вершину группу финских туристов из двенадцати человек. Все были разного возраста, но сильно за тридцать. Потягивая на ходу водку из литровой бутылки, группу замыкал абсолютно пьяный 70-летний старик. Кроме этого, еще имел он травму, дыру в черепе, затянутую кожей, пересаженной из разных других его мест. Лесник часто на него с опаской поглядывал, ведь в тайге просто наткнуться на сучек, и тогда – мозги долой. Неожиданно на тропинку перед группой вышел удивленный медведь. Не выскочил, не выпрыгнул, а просто – вышел. Народ завизжал и бросился врассыпную, а старик тут же упал в мягкий мох и сразу уснул. Наверное, с нервов. Куда подевался медведь – история умалчивает, а туристы ломанулись опрометью, наугад в тайгу. Спонтанно образовалось из них две группы бегущих, и обе сразу заблудились. Травмированного ранее финна лесник вынес на руках вниз, к дороге, а на гору и обратно летал 6 раз, но никого из туристов не встретил. Всю ночь шел он тайгой вверх по течению и лишь в шести километрах от горы, у самого моста нагнал группу финнов. Вторую группу нашли на следующий день. Жертв не было.

Чему учит меня эта история? Главное, что неизвестно, сколько медведей бродит вокруг моего домика, ведь их следы – не подошвы с рубцовкой, чтобы я их различал. Просто – большие, страшные, когтистые плюхи. Они есть и на левом, и на правом берегу, и на льду реки. У ручья, впадающего в Олангу, я уже слышал какие-то рычания, отрыжки и хрипы в прибрежных зарослях. Придется теперь ходить посередине реки и стучать ножом по шнеку, предупреждая, что я тоже опасен. Придется чаще оглядываться. Бдеть.

Грандиозная, семивершинная гора Кивакка возвышается над изгибами и плесами Оланги. В реке, в темных ее глубинах гуляют красавцы хариусы и кумжи, по льду бегают олени, на горе живут медведи, а в небе проносятся лебеди-трубачи. Наверное, так может быть только в раю.