После первого моего легкого надавливания на предплечье женщина дико заорала на весь аэропорт, и черные глаза ее впились в меня шильями.

— Чтоб тебя… — не зло, но выразительно пробормотала она и отняла руку. Увидев мазь, снова потянулась ко мне.

До отлета я успела три раза втереть мазь. Рука у нее уже поднималась выше головы, и она называла меня сестренкой, говорила, что до конца дней не забудет моей доброты, и божилась так, как могут божиться только цыганки: если она забудет меня, так чтоб ей мальчика своего не видать. Звать себя она велела Моторихой, потому что все ее так зовут, даже собственные дети, а еще — Мотором. И за быстроту, и за то, что всегда ездит на моторе, потому что, во-первых, быстрей, во-вторых, милиция в такси не ездит и паспорта у пассажиров такси не проверяет. Лично ей противно, когда у нее проверяют паспорт, чтоб она сдохла, если она кого обманывает и живет нечестно.

В Тюмени она с удовольствием зашла ко мне в гости, удивилась, что писатели живут бедно, самолично записала в мою записную книжку свой московский адрес, сделав десять ошибок, и напоследок похвалила меня:

— Молодец, гожинько, сразу чай ставишь, когда гость в дом входит. Даже если у цыгана есть нечего, но он поставит гостю, пусть и пустой, чай — это знак гостеприимства.

Уже от порога она попросила:

— А может, еще разок натрешь мне руку? — и тут же шустро скинула шубу.

А потом она задумалась.

— Денег ты не возьмешь, брала бы — не жила бы так бедно. — Она уже копалась в своей необъятной сумке, что-то доставая из дальнего угла. Моториха торжественно протянула мне какой-то красный баллончик с соблазнительно изогнувшейся дамой в рамке. — Чтоб меня убили, если не возьмешь, — горячо сказала она. — Бери! От всего чистого сердца даю, сестра, не могу, не по-цыгански будет! Если нападет на тебя апатия, только побрызгай на себя — и как в саду окажешься. Этого в продаже не бывает. — Она нажала на пипочку на баллончике, и меня окутал божественный аромат, от которого у меня затрепетали ноздри и захотелось вдыхать эту прелесть бесконечно. — Франция! Фирма! — Моториха поставила посреди комнаты свой подарок.

На баллончике было четко написано: «Восточный сад». Продукт нашего Союзбытхима и ФРГ. Но это действительно было нечто, услаждающее взгляд и обоняние. Я подивилась, что такое существует как предмет продажи. Сказала об этом вслух. Моториха громко захохотала и всплеснула руками:

— Хасиям![5] Да мне из магазина сами приносят. Хоть на Камчатку прилечу — принесут.

Самолетом лететь она больше не хотела. Я пошла ее проводить. Уж не хотелось быстро прерывать такое необычное знакомство. На всякий случай взяла свой писательский билет — сложно у нас с местами на поезд.

Мест действительно не было, на мой писательский билет никто и не взглянул. Моториха хитро и понимающе покачала головой, достала деньги из импортного портмоне и смело двинулась к кассе. Возвратилась она с билетом.

— Ветерану отказала в нижнем месте, а меня еще и спросила: «Один или два нижних?» Разве их перевоспитаешь, гожинько? Сколько ни езжу — ни разу отказа не было. Ловэшки[6] место знают! — Она ловко перевязала платок, с восторгом подняла вверх правую руку, демонстрируя ее полное здоровье, оправила норковое манто и спросила: — А грастроном тут близко есть? Сейчас возьму мотор, и ты меня свози за едой на дорогу.

Мы вышли на привокзальную площадь, Моториха ловко перехватила такси на виду длинной очереди, и мы поехали в «грастроном».

Я никогда не жила так беззаботно и нахально, мне было весело наблюдать за Моторихой, у которой все получалось ловко и быстро. В магазине ей что-то завернули в подсобке и вынесли большой сверток. Моториха не глядя сунула его в сумку и небрежно попросила:

— Доченька, умираю за индийский чай, сладенькая моя, там у тебя осталось от праздника, сходи. — И она бросила за весы купюру.

Я прямо-таки онемела от такого ее напора. Но продавец без слов снова пошла в подсобку и снова вынесла пакет — с чаем. У меня мелькнуло грустное воспоминание о том, как я вымаливала себе пачечку чая, отстояв очередь, и чай кончился перед самым моим носом. Я не могу без чая, чашка крепкого душистого чаю сразу собирает в кулак утро, и я споро начинаю работать. Отсутствие хорошего чая — для меня как болезнь. Конечно же тогда мне отказали в этой пачечке.

Из глубины души поднялась муть, с ней я вышла из магазина следом за Моторихой.

За углом она засуетилась, порывисто разворачивая пакет с чаем.

— Все про тебя знаю, сестра, своим грузинским чаем угощай гаджё[7], а сама пей хороший, младшего внука мне не видать, если не возьмешь!

Я повернулась и пошла, засунув руки глубоко в карманы.

— Хасиям! Какая гордая! А вон, смотри, с черного хода в магазин черная «Волга» пристроилась, он сейчас тонну чая увезет, вот ты на того пузатого ракло[8] обижайся, а не на меня. — Она уже крепко ухватила меня за рукав. — Если не возьмешь — весь чай сейчас в урну выкину! — Моториха направилась к урне…

На прощание она поцеловала меня и сказала:

— Бах састыпэ! И как приедешь в Москву, никаких звонков мне не делай по телефону! Я этого не люблю. Садись на мотор — и ко мне. Когда человек на пороге — нечаянный интерес. Знаю я этих московска мэндра мануша![9] У тебя в гостях клянутся в вечной дружбе, чай пьют, потеют и говорят: «Будешь в столице — будешь мой первый гость». Ты звонишь, как приедешь, а тебе в ответ: «Когда приехала? Надолго? Надо обязательно встретиться. Ох и жалко, что я сейчас ухожу, так ты вечерком позвони!» Хасиям! Хоть убейся — вечером не дозвонишься. Кидалово, одним словом, сделают.

На мой вопрос про кидалово пояснила:

— Кинут тебя на произвол судьбы — вот и кидалово! Так что никаких звонков. Если денег на мотор не будет — сама расплачусь.

…Она всегда выглядывает в окно, едва я перешагиваю порог ее квартиры. Все надеется расплатиться за «мотор», но приезжаю я на автобусе. Моториха бранит меня, пьет дудкой кровь, вынимает душу издевательствами насчет пятака, за который я проехала всю Москву.

В моем возбужденном ожидании какой-нибудь публикации ей чудится неслыханный гонорар, и она живо интересуется, каков он. Я ни разу не поразила ее воображения, но из всего, что составляет мой писательский труд, ей больше всего нравится слово «гонорар». У нее даже псевдоним появился: Моториха-Гонорар.

Я часто думаю, что она вполне могла бы заменить платную консультацию по вопросам семьи. Она никого не водит за нос выведением порчи или закапыванием фотографии чьей-то соперницы в могилу, не велит брать землю с двух крутых берегов большой реки и на этой смеси настаивать святую церковную воду, чтобы опоить любовника обезумевшей от одиночества женщины. Моториха хорошо знает жизнь и людей, одна из ее любимых присказок приходящим к ней за советом женщинам:

— С сегодняшнего вечера, что бы он тебе ни говорил против твоего сердца, ты молчи и улыбайся! Утром встань раньше него и приготовь вкусный завтрак, проводи до порога и улыбнись, как бы ни торопилась на работу, будь она неладна!

Я себе представила, как психологически точно и выверенно рассчитывает Моториха: женщина ждет чего-то необычного, меняется в ожидании с работы мужа да еще не перечит ему ни в чем. Что он, совсем уж дурак, чтобы не заметить такой перемены?

В ее нехитрых житейских советах много доброты и умения поговорить без затей. И еще — убежденность. Пробелы в воспитании женщины Моториха компенсирует быстро, положительные результаты, как сказали бы статисты, — на девяносто процентов.

Моториха ни разу не спросила, надолго ли я прикочевала к ней. Привыкшим работать в тиши кабинета обстановка у Моторихи показалась бы ужасной, и я порой досадую, что проживаю у нее дни зря — одни разрушения. Но когда вся родня бывает с шиком отправлена на «моторе», за который Моториха платит вперед, устанавливается тишина, в ней я вдруг сразу мобилизуюсь и не маюсь ожиданием работы — я в нее впиваюсь. И еще я начинаю понимать, что в Москве это единственное место, где я могу чувствовать себя естественно, даже если у меня нет денег, даже если я живу долго. А Моториха еще и поощрит: