Что и говорить, наследил крепенько мой земляк в истории. Могилу Радищева до сих пор не нашли, музея Петра Ершова в Тобольске не открыли, а про Распутина тома написали. Что ж мы до сих пор не оценили тех, кто воистину России служил? Даже и через десятилетия достойное имя вдруг выплывает скромной тенью по соседству с авантюристом, каждое светлое деяние во славу Отечества вдруг подвергается многочисленным проверкам, зато не зазорно ввести читателя в любую дворцовую спальню, где шаманит, вызывая читательский восторг, проходимец, возведенный в ранг государственного деятеля.

Гришка Распутин не спас венценосную свою «маму», но своими блуднями на тюменских просторах вернул просвещенному миру имя ссыльного революционера и журналиста Петра Рогозинского. Высланный в Тюмень из Кронштадта, Петр Рогозинский навсегда был лишен всех прав дворянства, от него отреклись жена и четверо его детей. Об Александре Федоровне, сосущей русскую казну, было гневное слово журналиста Рогозинского. Царица настаивала на каторге: в Нерчинск! За Петра молвил слово адмирал Макаров, друживший с Рогозинским. Николай II выбрал Тюмень. Именно в Тюмень к Рогозинскому приезжал Макаров, стал крестным отцом его сына Александра — от второго брака.

Работая в архивах Ленинграда, я то и дело ахала от открытий. Меня все более увлекала жизнь и служение Отечеству Петра Рогозинского, похороненного в Тюмени и оставшегося в памяти стариков печатников из тюменской типографии легендарным человеком.

Об этом мой отдельный рассказ. Но как же я была удивлена, встретившись в Тюмени с сыном Рогозинского, крестником адмирала Макарова — Александром Петровичем, ныне здравствующим!

— Бедствовали сильно. Нас уже было пятеро у родителей, а гонорары отец получал мизерные. Отец постоянно был озабочен. И вдруг однажды прибегает домой в сильном возбуждении: ранен Распутин, с ножевыми ранами доставлен в земскую больницу, почти рядом с нашим домом, а из Москвы, из редакции «Русское слово» на царских условиях отцу предложено сообщать телеграфом, не ограничивая количества слов, информации о состоянии здоровья Распутина. Редакцию интересовало все: что ест Распутин, сколько спит, что говорит. Сперва отец был весел. Потом сел на стул, опустив руки вдоль туловища, и задумался. Я был очень привязан к отцу, любил его. Тихо подошел и опустился перед ним на колени: «Что, папенька, не принести ли свежей воды из колодца?» «Нет, друг мой, — погладил меня по волосам отец, — настоящие родники сегодня забиты грязью, нигде не хлебну я чистой воды». Велел матери дать свежую сорочку и ушел.

Да, «Русское слово» в ответ на телеграммы Рогозинского из Тюмени встречь посылало свои, требуя подробностей еще и еще. Гонорар обещался не за количество отправлений, а за количество слов, с компенсацией затрат на отправку телеграмм в двойном размере. Все газеты охотились за вестями из Тюмени.

Три раза на дню отправлялся Рогозинский в больницу. Ему надо было оплачивать аренду дома, раздеты и разуты были дети, в лавке купца Текутьева уже не отпускали в кредит продукты. У него не было выбора.

Приходя домой, он говорил, что раны, слава богу, еще вызывают опасение, можно еще на два пальто детям заработать. Когда сын спрашивал, какой из себя Распутин, Петр Александрович брезгливо морщился и говорил, что у царицы вкус еще более ухудшился.

— Послушай, дружок, как он говорит: «Еслиф мене утром не дадут поись мяса, я до полудни голодный». Он мохнат, как пес, и чешет грудь пятерней.

И садился за текст телеграммы. Ему хотелось, наверное, написать все, что потом стало анекдотом про Распутина, но он писал о том, что Распутин ел, сколько спал.

Поспавши, раненый подходил к окну голым и с похотливой улыбкой разглядывал купеческих женушек, дежуривших, казалось, без сна под окнами его палаты.

— Уж царица, мама наша, про меня очень беспокоится, — басил он и показывал толстомясым купчихам царицыны телеграммы.

Рогозинский заработал на информациях о фаворите пятьсот рублей. Деньги по тем временам немалые, хватило заткнуть все прорехи. Да еще и имя Рогозинского сколь ни противно было очам Александры Федоровны, но помелькало, и родня жены Петра Рогозинского исхлопотала семейству опального журналиста право на побывку в Петрограде. Вот тогда-то Александр и был ласково представлен своей кузине — Ниночке, мать которой доводилась родной сестрой матери Александра Рогозинского. Кто мог предположить тогда, что кузина станет Ниной Гриневской, женой писателя Александра Грина! Вплоть до семидесятых в Тюмень приходили письма от Нины Грин братцу Александру, полные нежных воспоминаний, заботы и рассказов об устройстве музея Александра Грина в Крыму. Как все замечательно переплетается в светлых судьбах мятежных людей!

По иронии судьбы вся царская семья была сослана в Тобольск. В края, где родился Друг.

В большом городе на старушек как-то совсем мало обращаешь внимания. Вечно спешишь. Да и о чем с ними говорить, кажется? Отстали… Но мне, хоть как рассуди, то одна, то другая «интересная» подвернется. Может, все оттого, что в памяти моей много от бабушки осталось.

Однажды забежала в аптеку, а там в витрине банка с водой, а в воде — пиявки. И какая-то старушенция и так, и этак вокруг витрины танцует. И с одной стороны на нее посмотрит, и с другой.

— Дохленькие, — прошамкала она и строго поджала беззубый рот.

— Чего? — не поняла молоденькая аптекарша.

— На солнушко их поставили, а они тень любят. — И сняла банку крючковатой пятерней.

— Поставьте на место, — строго предупредила аптекарша.

— А других у тя нет? — деловито осведомилась бабка.

— Эти-то чем не нравятся? — ехидно улыбнулась девушка.

— А они плохо будут браться, ишь, вялые. Давай свеженьких.

— Клава, у нас еще пиявки есть? — крикнула в подсобку аптекарша.

Клава вынесла другую банку. Пиявки в ней так и лезли на стенки.

— Во! Ядреные, — оживилась бабка. — Сколь за них пробить? — Взяла банку, сунула ее в хозяйственную сумку и отбыла.

Интересно мне стало, для чего ей шустрые пиявки.

— Не пиявки, а пиявицы, — поправила она меня, когда я ее догнала. — Сейчас же поставлю их за уши, а то в голове гудет, то и дело обманываюсь: подойду к двери, словно кто стучит. А это кровь в уши бьется, заморочение.

Мы разговорились. Я взяла бабкин адресок. Так, на всякий случай, потолковать зайти, к тому же у нее, как она сказала, сохранилась книга про травы лечебные, изданная в 1901 году в Санкт-Петербурге.

Но все это забылось, раз отложенное до лучших времен, оно пригодилось в худшие…

В одной из командировок на Север я угодила в аварию. Говорят, мне здорово повезло: всего-навсего сотрясение мозга и весь бок посинел. В больнице мне выписали массу лекарств, и я поплелась в аптеку.

— Пиявицы есть? — услышала я знакомый голос. Бабка стояла с хозяйственной, сумкой и бойко зыркала по сторонам.

— Есть, есть, бабуля, — как знакомой улыбнулась ей аптекарша.

— А-а, это ты, девка-матушка, — узнала меня бабка. — Че не пришла-то?

Я вяло оправдывалась, протягивая в окошечко рецепты.

— Захворала? — сочувственно расспрашивала старушка. — А че с тобой?

Мы вышли из аптеки вместе.

— Пошли ко мне! — велела она.

Жила она не в избушке на курьих ножках, а в нормальной благоустроенной квартире. Вся мебель-то — комод да кровать, два сундука и несколько табуреток.

Чувствовала я себя неважнецки.

— Это у тя сок из мозгов выжало и кровь остановилась в боку, — жуя пустым ртом, строго глянула на меня бабка, звали ее, как я узнала, Евлампией. — Имя запомнишь — и то хорошо, батюшку у меня звали вовсе трудно. — Она мелькала туда-сюда, толкала в мешочек какие-то травы, коренья. — Это будешь напаривать и пить, а теперь я те за ушки по пиявице и через весь организьм поставлю, чтоб протяг крови был. Ты не беспокойся, я себе еще сбегаю куплю.

Я и не думала, что отбираю ее пиявок, просто онемела от омерзения, когда она рукой начала шурудить в банке и ловить своих пиявок. Но было чертовски интересно — как это лечатся пиявками? К тому же синяки, и вряд ли скоро все это пройдет…