— Чего, — спрашиваю, — девок не посылаете в магазин?

— Сплят еще. Пущай сплят. Я, ишь, без пензии осталася, надо помогать, чтоб глызой не висеть…

Все в доме знают, что баба Луша без пенсии осталась. И почему осталась — тоже знают. В молодости за мужем-военным ездила, в военных городках работы не хватало всем женщинам. Потом пятеро деток один за другим отяжелили руки. Потом детки деток. Избитая история с беспенсионными бабками…

— Пустишь пироги испекчи? — пришла она в канун свадьбы. — У нас, слышь-ко взяла да спираль в духовке перегорела. Вот уж притча. А как свадьба без пирогов?

Я обмолвилась, что не жалко мне духовки, да проще в кафе где-нибудь пироги заказать. И без них хлопот хватит.

— Дак ить меня без работы нельзя оставить. Помнят небось, каки я пироги-то пекла. Да и дешевше.

Баба Луша хлопотала возле квашни, которая зрела на моей кухне, примешивала, утепляла.

— Не люблю, девка, квашню летом — негде ей пухнуть. Зимой хоть к батарее прислонишь. — И таскалась с квашней, подставляя под солнечные лучи на столе, на балконе. На свадьбе пироги были для нее главными!

— Жених-то нравится? — спросила я у нее.

— Ралиске хоть с которым будет тяжело. Этот, вишь, попался мастак готовить — поваром в армии был. Само по ей.

Пироги удались на славу. В моей квартире долго держался дух хорошо пропеченного теста.

Пригласили на свадьбу и меня.

За столом было тесно. На столе — богато. Лариска в фате за сорок восемь рублей (весь дом знал, что серебром специально отдавали вышить цветы в ателье, оттого и дорогая фата. И то! Вслед за Лариской еще три невесты — окупится!). Платье на Ларисе какое-то съемно-разъемное. Туфли на каблучищах, так что жених до уха всего лишь получился.

Сперва хихикали сдержанно, потом разгулялись, в придачу к дорогим подаркам вручили соску-пустышку и погремушку. Пили и ели. Отваленную от рыбного пирога корку подложили под блюдо с жареными карасями. Я выпростала эту корку, и меня опахнуло запахом хорошо пропеченного теста.

— Верхнюю корку люблю не толсту не тонку, — послышалось мне. — У нас тятя не любил, когда она хрустит, — надо, чтоб корочка с тестом и чтоб дышала она вся. Это уж после, как вынешь пирог, да сбрызнешь, да под холстину положишь, тожно она и отойдет как надо.

Оглянулась. Поискала глазами бабу Лушу. Ее нигде не было. Встав, заглянула на кухню.

Она сидела за огромным холодильником. Руки с пожухлой, как старый пергамент, кожей были сцеплены на коленях. Большие пальцы, один вокруг другого, бегали то в одну, то в другую сторону.

— Свадьба… — тихо прошептала она. — Хоть бы правнучка дождаться… А пироги-то что ж? Хорошо идут?

На пенсию Нину Филатовну проводили хорошо, всем понравилось. Колхоз не поскупился — японский сервиз на шесть персон отвалил. Как раз по количеству членов семьи. Правда, в последнее время дети приезжали все реже и реже, в доме, где росли пятеро, теперь с утра до ночи орало радио. Нина Филатовна к нему привыкла, засыпала и просыпалась под концерты и последние известия.

Ей даже как-то не поверилось, что уже пенсия, и к чему она ей в пятьдесят лет, если теперь свободна от забот, а кости даже к падере не ломит и в сломанный палец не ткнет.

Председатель на проводинах же и договорился, что, мол, это так, для порядка, столовая, мол, на колхозном стане так и остается за ней. Нина Филатовна обрадовалась и столовый сервиз несла домой с легким сердцем.

— Мать, а мать. — Из темноты вышел Роман, отец ее детей. Она никогда не называла его мужем, вот уж десять лет, как о стороннем отзывалась: отец моих детей. — Ма-а-ть, — потянул ее за рукав Роман, — слышь, че скажу…

Нина Филатовна даже не оглянулась. Роман шел не отставая.

— Мать, ну умерься ты маненько, а? — Он забежал вперед, сунул руку во внутренний карман пиджака. — Это тебе… Ты же нонче именинница…

— Вспомнил! — И Нина Филатовна быстро обошла Романа.

— Эх, мать, откуль только в тебе зверство взялось, а? — Он догнал Нину Филатовну, сунул ей в сумку подарок.

Она вошла в дом, распаковала сервиз, вдоволь полюбовалась. Развернула и крохотный сверток, который сунул Роман. В нем был крепдешиновый платок, а в платке — рисунок: дети идут, взявшись за руки.

— Тьфу ты! — на всю избу чертыхнулась Нина Филатовна. — Дураком был, им и остался!

Она бросила рисунок в печь, налила путавшейся под ногами кошке молока и вышла в ограду. Все там на своем месте: поленница в три ряда белеет, баня новыми нижними венцами скалится, стайка ядреными тесинами высверкивает. Все у ней в полном порядке. Не зря про нее в деревне говорят, мол, не баба — конь! Говорят еще, что и мужика стоптала из-за неукротимости. Так ей наплевать на то, что говорят. Характер такой, чтоб без отступных. В мать у нее характер. Та просила, чтоб за ней, когда замуж выходила, дали корову, а не телку. Не дали родители, старшему, Митрию, отрядили. Ни к родителям, ни к Митрию мать ногой не ступала на подворье. До самой смерти. И Нинке вдалбливала: пусть тебя любят, а ты никому не корись, а то сомнут, будешь, как та яловая корова, вертеть шарами по сторонам. А вот пусть они тебе встречь забегают…

Кто они — мать не говорила. И Нинка с детства усвоила — люди. Любые. А чтоб заглядывали, норовила во всем первой быть. Люди только собираются, а она уж со своего покоса бежит — отаву из-под инея буровит на горбу и ни на кого не глянет, глаза вниз, мол, некогда вас тут разбирать-навеличивать. Первый — он и есть первый, ему все простится.

С тем и сосватали ее за Романа.

Давным-давно сестра Романа в минуту застолья праздничного смехом вспомнила, что сперва-то Ромка хотел свататься к Анне Митиной, да они его с матерью отговорили, де, Анна круть-верть, а вот Нинка — та степенная и по походке хозяйка. Кто ж, мол, мог угадать, что Анна в такую матерущую женщину поднимется и на своем тракторе до ордена доработается.

Нужна была хозяйка — получил ее Роман. Только с того застолья Нина Филатовна, и до того не очень ласковая к Роману, тайком поглядывать за ним начала. А люди приметили. Потом привыкли: мол, такой характер, она и на себя-то, мол, в зеркало не глядит, чтоб, не дай бог, там чего не понравилось, а уж Ромке до гроба по одной половичке ходить. Так что? Сколь людей, столь и характеров. А у Нинки, мол, все в дело, а не в дырявый пестерь! Романа дети крепко связали, а вышло — не столь и крепко.

…Посевную тогда отвели, на полевом же стане и «борозду» отмечали. Нина Филатовна, старший повар, и тут в грязь лицом не ударила: баранину и шурпу — всё прибрали. Потемки опоясали стан вместе с колками вокруг.

Глядит Нина Филатовна — двое в березняк подались. Роман с Анной Митиной!

Как была с тарелкой, которую мыла, так бросилась с ней вслед двоим. Догнала, встала перед Анной:

— Повела, да? Не догуляла, да? — И пошла гулять тарелкой.

— Мать, да мы же к сеялке, там у Анны кофта осталась, боязно одной-то… — И Роман перехватил руку жены.

— К ней добрый, да? Ко-о-офта! Грех затеяли, вот и кофта! А ну, пошли! — И она, вцепившись в Анну, потащила ту через лесок, к полю, где стояла сеялка.

Анна, молча забрав кофту, повернула назад.

— Грех-то у тебя на морде было видно, — кричала Нина Филатовна, — еще в девках…

— Бешеная ты, Нинка, — тихо сказала Анна. — А говорят, что бешеные рожать не могут. А может, это из Романа добро-то в детей уходит?

Тут же, в поле, председатель мирил своего управляющего с женой, посмеиваясь, не веря в «грех». Роман молчал. Да и все молчали. У Анны же семья, дай бог каждой и мужика такого, как у Анны. Нет, свихнулась эта Нинка, о чем тут и говорить!

— Ну даже если он и собрался, Филатовна, ты же предотвратила, — хохотал председатель, — да ерунда все это, да чтоб Роман…

И тогда Нина Филатовна раздельно, растянув губы в злой усмешке, процедила:

— Пусть на коленях просит прощения. Принародно.

Все замолчали. И тут из березняка, выщелкивая, выкликая соловьиху, во всю силушку расхрабрившегося и истосковавшегося соловьиного сердца ударила в темень песня. Соловей славил весну и жизнь, возвращал все и вся в предощущение счастья, и люди затихли, улыбаясь…