— Может, мы вас довезем, коли вас не встретили, — предложила я.

— Ну и что, что не встретили, — ответила она с уверенностью. — Прошлый раз здесь же меня нашли. И в этот раз придут. Придут, придут, — махнула она рукой и уж забыла про меня, зорко вглядываясь в толпу.

С бабушкой мне повезло: она и по травы ходила, и с веретешком по вечерам сидела, и сказок много знала. Больше других запомнилась сказка про Мальчика с пальчик. Но любила я ее до поры до времени. А все дело в том, что конец у сказки был совсем не такой, как у других, где «и я там была, мед-пиво пила». У бабушки Мальчик с пальчик перед тем, как старому человеку умереть, в колокольчик звонил, давал понять, чтоб не беспокоились и не мешали старому человеку умереть.

Мы с бабушкой вдвоем жили. А она все жаловалась, что-де не «стало державы в ногах и тело вовсе студнем сделалось». Тут-то и появилась сказка про мальчика и его колокольчик. При этом бабушка гладила меня по голове и горько вздыхала. Я все спрашивала, откуда у мальчика колокольчик да зачем, почему, да как он знает.

— Глупота ты моя, — снова вздыхала бабушка и гладила меня по волосам, а они так и прилипали к ее шершавинам на ладони. — Ты уж большенькая, не пужайся, ежели у меня вот тут, — она трогала морщинистую шею, — колокольчик забрякат, тожно уж помирать стану, не стрясай меня, а то задергаюсь, испужаю тебя пуще прежнего.

Я начинала реветь дурным голосом. А бабушка даже не успокаивала.

— Вот-вот, дева, счас пореви, потом легче, когда знать будешь.

Спали мы с бабушкой летом на большой кровати с блестящими шишечками на перилах, а зимой — на голбце, чтоб теплей было.

Однажды проснулась я ночью на голбце, и спросонья почудилось мне, что рядом будто в колокольчик кто брякает. И заорала я что было мочи:

— Убирайся, малец с палец! Не отдам тебе бабушку! — И начала лупить подушкой вокруг себя.

Колокольчик затих…

— Эвон че, дева! — начала меня укладывать бабушка. — Должно, сглазили тебя вечорась!

Она слезла на пол. Я слышала, как забренчали ложки в ковшике с водой, потом бабушка прошлепала к дверной ручке, обмыла ее этой водой и с ковшиком снова влезла на голбец — лечить меня от сглаза.

— Богородица дева, радуйся, благодатная Мария, господь с тобою… — Она приложила ко мне холодную ладонь, и в тот же миг ковшик полетел вниз, а я приказала:

— Выгони его, выгони!

— Кого, милка моя?

— Чего он тут со своим колокольчиком…

— Приснилось тебе тожно, спи, прогоню я его.

Много позже я поняла, что бабушка большая мастерица похрапеть. И деньком, бывало, прядет-прядет, сидя на широкой лавке вдоль стены, глядишь — прилегла, руку под голову и похрапывает с замираниями. Уж школьницей я ей под голову подушку подложу — не услышит.

Лет десять прошло с той ночи. Однажды утром собираюсь в школу, а бабушка, ей за восемьдесят перевалило, вдруг улыбнулась как-то виновато и спрашивает:

— Ты, дева, сказку-то не забыла про Мальчика с пальчик и про его колокольчик?

— Да ну тебя, бабушка! — весело отмахнулась я.

Пришла из школы, бабушка накормила меня, села шерсть теребить. Смотрю — опять на лавочку прилегла. Я — за подушкой. Только задержалась в комнате — книжка на столе лежала раскрытой.

Выхожу с подушкой, а бабушка все лежит на руке. Только не храпит и, показалось мне, не дышит.

Наклонилась я над ней, а в груди у бабушки словно кузнечик стрекочет. И все тише, тише…

Как-то незаметно и быстро выросла соседская Ларка. Бегала-бегала под окнами вместе со всеми ребятишками, да и стала уже невестой. Жених ее нашим бабушкам в доме не понравился сразу.

— Щипач какой-то, — говорила тетя Клава, пенсионерка-лифтерша.

— Это как же? — полюбопытствовала я.

— Дак ить она его вон на сколько выше, он идет да все ее и трогает, как от здоровья у нее отщипывает, от росту ейного.

Ну что уж — парень как парень! Не старушкам же выходить за него — Лариске. Сварщиком работает на строительстве трубопровода, деньги хорошие получает. О свадьбе знал уже весь дом, только заявление подали — заговорили. А ждать три месяца — желающих много, пока-то очередь подойдет. Свадеб, надо сказать, в нашем доме вообще еще не было — всего шесть лет в нем живем. Похороны были. И не одни. Умер у тети Клавы дядя Проня, инвалид войны. Сноха у Крутилиных умерла в родах. А тут — свадьба!

Я уж не помню, когда и была на свадьбе. Пожалуй, не была вообще никогда. Какая-то невезучая — поминки да похороны. Сперва мама, потом бабушка, недавно вот — отец…

Про вторую свадьбу отца, когда в дом привел мачеху, — вообще не вспоминаю. Кажется, что все гости сидели в темноте, а на веселое лицо отца едва-едва свет от маленькой лампочки падал, и все как-то жестко, грубо.

Осколком детского воспоминания зацепился кусочек чьей-то свадьбы на соседней улице. А надо сказать, что в беготне по задворкам не одно платье спустила я, все лётала-лётала. Словом, непутевая росла. Все глазами зыркала по сторонам — куда бы рвануть из дома. Вот и попали с подругами на свадьбу. Там все шкворчало, дышало ароматами, невеста, уже готовая к застолью, холодную воду пила из ковшика.

Мы все глядели-глядел и на нее. Мне почему-то ее жалко было. У меня вообще представление о замужестве было смутное, все казались несчастными. В каком-то журнале увидела картинку «Неравный брак», спрятала ее в своем «складе», где хранились самые мои главные ценности. Все и смотрела на эту картинку, жалеючи невесту. И будущую мачеху мне тоже было немного жаль — у нее такие бантики в косичках были завязаны и лицо как кирпичом натерли. Бабки во дворе говорили, что ядреная отцу бабенка досталась. Только в ту ночь, после темного застолья, сон мне приснился. В доме нашем все окна черные, а музыка гремит, и барабан стучит с тарелками. Я стою одна-одинешенька на поскотине и знаю, что отец женится. Рядом со мной вдруг загородка появилась, часто так доски прибиты. А там — мама моя ходит. Грустная. И совсем молодая. Она молодая и умерла, еще тридцати не было. Ходит, и слезы у нее капают быстро-быстро. Чувствую, как мне холодно. Еще холодней оттого, что мама-то босиком ходит по снегу! И платье на ней домашнее, с фонариками-рукавчиками. Заплакала, а мама грозит пальцем: «Нельзя, свадьба!»

Проснулась тогда, подушка от слез мокрая, а все продолжаю плакать. И никто ко мне не подошел.

Вот и тогда, на кухне, невеста воду пьет жадно, а мне ее жалко. Подошла к ней и спрашиваю: «Вам плохо?» Она так удивленно посмотрела на меня и засмеялась: «Плохо бы было — не шла бы за него!»

Кругом, на кроватях, на шкафах, одежда лежит — вот как много гостей! Потом давай заставлять невесту пол мести. Бросают на пол деньги, мятые, разные. Они раскручиваются и как змеи расправляются на полу, а невеста сметает их в совок. И все равно мне было ее жалко, потому что все вокруг кричали: «Плохо, не чисто метешь!» Она так старалась!

На другой день мы снова помчались на свадьбу эту на соседней улице. Там уж гармошка вовсю наяривала. Мы протиснулись вперед. Я невесту глазами ищу — какая она сегодня? И вдруг слышу сбоку: «Я мела, себе и оставлю! Твоя мамочка живо приберет. Нет уж. Своим домом жить — свое и иметь!» — зло так. А мужской голос уговаривает: «Ну хоть немного отсчитай, надо же матери дать. Поизрасходовались они…»

И тут из комнаты-боковушки вышла женщина. Я не сразу в ней и узнала вчерашнюю невесту. В обычном платье она, без фаты, и кудрей не стало, косица сзади узелком сложена.

Чего, в самом деле, торчит в памяти эта картинка? Ведь каждый день по улице сколько проезжает «окольцованных» «Волг», все в них при параде. И как-то пропускаю я для себя свадьбу, мишуру эту кружевную, беспокойно на душе — как-то заладится жизнь? Что завтра, послезавтра?

На Ларису нашу тоже смотрю уж не как на невесту, а как на завтрашнюю жену, мать.

Вот как-то бабка ихняя, баба Луша, утром раненько едва-едва из магазина сумку со снедью тащила. А ведь уж восьмой десяток подкатил на мягких шинах. А из самой бабы Луши словно всю упругость выпустили, обмякла, и ножонки трясутся, как много пройдет.