— Утюг можешь отремонтировать?

Он словно обрадовался, закивал утвердительно. Клавдия Андреевна принесла старый утюг, давно валявшийся в кладовке. Пользовалась другим, купленным без настроения — уж очень легкий, и все к нему прилипает, регулируй не регулируй. Он попросил отвертку. Она принесла и отвертку.

Похлопывая по зеркалу утюга, он молча предложил и ей пощупать, проверить нагревшийся утюг.

— Ну и молодец! — похвалила Клавдия Андреевна, радуясь теплоте утюга. — Не все, видно, из тебя вышибло. Только руки у тебя трясутся. Вот до чего человек может себя довести — красивый и здоровый.

— Ну уж красивый! — засмущался он, застегивая на одну-единственную пуговицу свою затрапезную рубаху.

— Иди-ка стирай свою пелерину! — круто распорядилась Клавдия Андреевна. — На вот, мой халат белый надень, не держу мужских-то портков. Да не стесняйся ты! Белое, оно сама дисциплина. Экой же ты здоровяк — халат трещит. — И подала ему простыню.

Он ходил, обернув себя простыней, а Клавдия Андреевна весело потешалась, выглядывая в прихожую, по которой он ходил взад-вперед. В комнату она его не звала.

У двери позвонили, и она велела ему уйти в ванную. Пришла соседка, попросила соли да задержалась с разговорами, а на Клавдию Андреевну вдруг навалился сон, сидела разговаривала с соседкой, а саму так и валило к столу.

— В ночь, что ли, дежурила? — поинтересовалась та.

— Дежурила, — нехотя согласилась Клавдия Андреевна и сполоснула лицо под кухонным краном.

Когда соседка ушла, Клавдия Андреевна постучала в дверь:

— Выходи, Иван.

Он вышел и снова начал мерить прихожую взад-вперед.

— Меня, между прочим, Клавдией звать, — сказала она из комнаты.

Походив еще немного, он осмелился заглянуть в комнату.

— Клава, мне бы покурить, — робко попросил он.

— Я где тебе возьму? Сильно, что ли, курить-то хочешь? — через минуту спросила она.

Он не отозвался.

Клавдия Андреевна прошла в кухню, позвала его:

— Вот ножка разболталась у табуретки, клей у меня припасен. Курева схожу куплю, все равно в магазин идти надо. Не сбежишь, поди, без штанов-то. Не пасти же мне тебя круглые сутки. Давай, Иван, работай. Кто не работает, тот не ест. А ты еще и курить хочешь. Это уже удовольствие.

Она вышла, надежно заперев дверь. Но потом вернулась и тихонько повертела ключом в обратную сторону, — если захочет, так и этак выберется, только еще и дверь вынесет. Лучше уж так, если что. Тащить у нее нечего, и куда он — в простыне? Не лето. И пошла, тихонько посмеиваясь над собой.

— Я в ночь сегодня не смогу выйти, — твердо сказала она по телефону старшей сестре. Нарочно твердо, чтобы та не почувствовала никакой слабины и не заохала, пытаясь разжалобить. — Словом, не выйду я за Зинаиду, она должна мне два дежурства. — И повесила трубку.

На обратном пути из магазина не удержалась и позвонила снова и даже удивилась, что все, оказывается, просто — Зинаида не против и это действительно ее право взять отгул.

«И для чего мне этот отгул? — думала она, шагая с авоськой в руке, где тщательно была запрятана пачка сигарет. — Хм! Буду сидеть и пасти какого-то бича! Обворует и сбежит. И даже в милицию не заявишь — нечего его было тащить в квартиру! А вдруг не обворует? Человек все-таки! Ну ведь как-то возвращают таких в люда. Не питекантроп же он…»

«Не питекантроп» покурил вежливо в форточку и пощупал подсыхающие брюки.

— Тебе есть куда идти? — спросила Клавдия Андреевна.

Он сокрушенно помотал головой.

— Понятно, — растерянно подвела черту Клавдия Андреевна, хотя ей ничего не было понятно. — Знаешь, Иван, к нам однажды привезли еще не старую женщину. Так она никогда в жизни не получала паспорт, никогда нигде не была прописана, никогда в жизни не голосовала и отзывалась на кличку Лахмутка. А ночевала в туалетах разных трестов, ее все сторожа знали и все уборщицы. Придет, поможет полы вымыть — вот ее и пустят ночевать. А ты как жил?

— Да я нормально жил, — нехотя отозвался он.

— А чего ж тогда идти некуда? — удивилась Клавдия Андреевна.

Он посмотрел на нее с такой мукой, что ей снова стало его жалко.

— Заходи в комнату-то, чего топчешься там, — позвала она его. — А я жила с мамой. Мама год назад умерла. Теперь мне все говорят: «Зачем тебе большой холодильник? Ты же одна». А того понять не могут, что они навалятся всей семьей и все быстро съедят, а мне одной без холодильника не обойтись — сварю кастрюлю супа — туда, студень сделаю — туда. Им не понять. Потому что они не знают, как живет одинокий человек.

Иван внимательно слушал, кивал головой.

Клавдия Андреевна достала из авоськи сверток, развернула и подала ему майку и рубаху. Он еще больше онемел.

— Я же не за так, не за красивые глазки! — рассердилась Клавдия Андреевна. — Когда-нибудь отдашь. Противно смотреть на твои лохмотья. Тоже мне, Гаврош! Только постаревший!

— Скажи, Клава, зачем ты меня вчера тащила? Почему? — с мукой спросил он.

— Как это — почему? — изумилась она. — Ты ведь мог замерзнуть! Человек же ты! К нам однажды привезли мужчину — из петли вынули. Он ведь не помнил, что в петле был. И все потом спрашивал, что это у него за полоса на шее. И никто не сказал, что он в петле был, что сам туда влез, — у него же память отшибло. Кто в петлю, а кто напьется. Все равно спасать надо. Работа у меня такая. Я же в больнице работаю.

— Ну и что? — равнодушно спросил он.

— Как это «ну и что»? У нас вон парнишка лежал с двухсторонним воспалением легких. В пятнадцать лет в колонию угодил и пять лет ел из алюминиевой миски. Его, больного, с поезда привезли, когда домой ехал из колонии. Так вот он сперва боялся даже к больничной тарелке прикоснуться — все смотрел на цветочки, а вилку разучился держать. Я это приметила и купила ему чайную чашку с блюдцем — красивенькие! Лежит да глядит на чашечку, а как встал — то и дело бегал к титану за чаем. Я уж не знаю, как тебе объяснить, а сердцем понимаю, что жалеть надо друг друга.

— Все вы сначала такие добренькие! — яростно выдохнул Иван.

— Вон как тебя обидели! — всплеснула руками Клавдия Андреевна. — А сам-то ты какой — злой или добрый?

— Да никакой я, — расслабился снова Иван. — Все равно не поверишь, если скажу, что добрый.

— Почему не поверю? Очень даже поверю! — искренне сказала Клавдия Андреевна.

— Меня собственная жена, мать моих двоих детей не приняла, всё! В тираж меня списала! Конченый я человек, понимаешь? Ну отправила она меня в ЛТП, ну лечился я два года. Думаешь, я там Иван был? Я там под номером был! Номер двести сорок один, пожалуйста, на укол! Номер двести сорок один, ты почему здесь сидишь? И я поверил, что я номер двести сорок один. К другим мужикам жены приезжали, плакали, и мужики плакали. А ко мне ни разу никто не приехал. Да я ни на кого свою вину не валю! — Иван как-то подобрался, окаменев скулами, посуровев лицом. — Только она от меня сразу отреклась. И с жилплощади выписала, и развод оформила… «Ваня, денег не хватает!» «Ваня, я заняла денег на гарнитур!» «Ваня, я себе шубу купила!» «Ваня, другие как-то зарабатывают!» Ей все было мало, мало!

— Успокойся, успокойся! — замахала руками Клавдия Андреевна. Вскочила, накапала в стакан валерьянки. — Выпей вот, успокойся. Раз лечился, тебе нельзя возбуждаться.

Он отстранил ее руку со стаканом, сел.

— Моя бригада вкалывала день и ночь, мы в три смены летом работали, зимой рвали норму. Вон, посмотри! — Он подбежал к окну. — Эту гостиницу моя бригада строила. А я каменщик нарасхват. Один начальник: «Ваня, выручи, сооруди дачку», другой, третий! Я за все хватался, только бы ее долги заткнуть да детей не обидеть. Один: «Ваня, выпьем», другой: «Ваня выпьем!» Все равно деньги как в прорву утекали. К шабашникам прибился — ездили коровники по деревням строили. Потом чувствую — жить не хочется! А, провались ты, баба, со своими гарнитурами! А два года назад она отправила меня в ЛТП.

— Когда же ты вернулся оттуда? — спросила Клавдия Андреевна.