«Пьяный!» — брезгливо подумала Клавдия Андреевна и вошла в будку.

Позвонила Танюхе. Поговорив, почувствовала облегчение. И пошла. Быстро пошла. Но вдруг подумала о мужчине, что так неловко надломился у будки. Заспешила обратно, а вдруг ему плохо по другой причине, не по пьяной? Подошла. Рука откинулась навстречу к ней безвольно, без сопротивления.

«Пульс хорошего наполнения, но частит, — отметила она и снова подумала: — Пьяно частит пульс!»

Кулак его был сжат, она попыталась разжать его, сама не зная зачем, а он не разжимался.

— Холодно ведь, окостенеет рука, — пробормотала Клавдия Андреевна.

И вдруг рука выпустила к ее ногам обыкновенную двухкопеечную монету.

— А я звонить тебе не буду! — вяло сказал мужчина. — Мне хорошо. Я звонить тебе не буду. — И, подтянув колени к самому подбородку, устроился поудобней.

«Ну чего тут стоять-то? — возмутилась своим поведением Клавдия Андреевна… — Да ведь застынет, заболеет, хроником станет! — перебила она себя. — Ведь он кому-то позвонить собирался. Кому же? Вот назюзюкался!» — подумала она и принялась трясти мужчину:

— Домой надо идти! Слышишь? Вставай. А то милиция подберет. Неприятности будут! Эй!

— Не надо, ну не надо же меня так! — тихо и жалобно попросил он в ответ на ее энергичные похлопывания по щекам. — Пожалуйста, не надо…

Ей стало жалко его, ну совсем как того старика, что жил на этой прекрасной земле свои последние часы, на земле, где столько хорошего. Стоит только захотеть…

Ну что его заставило так — не по-людски? И чего она тут стоит над ним? Надо взять и уйти. Да как уйти? Схватит человек пневмонию, к ним же и привезут, ей же, не ей, так другой, такой же медсестре, с ним возиться. Ну и пес с ним, коли о себе не думает! А почему не думает, а? Ей бы отойти, вот просто взять и уйти. Эх, опять поднялась ее всегдашняя жалость! Досадуя, Клавдия Андреевна огляделась: улица была пустынна, из полутемных окон домов сочился голубоватый отсвет телеэкранов.

— Да вставай же! — принялась она снова трясти мужчину.

«Надо было сразу уйти! — разозлилась она. — Теперь как-то нехорошо». Бывало, устанет, уж ноги не держат, быстрей бы сдать дежурство да домой, а на пороге вдруг детки какой-нибудь тяжелой старушки: «Ой, вы знаете, у нас некому подежурить, а сами работаем. Не могли бы вы возле нашей бабушки на ночь остаться? Мы вас отблагодарим!» — и суют в карман деньги. Клавдия Андреевна буркнет, что, мол, она тоже не железная, деньги вернет да скажет: «Она же мать вам, ее одно ваше внимание поддержит». Не понимают. Прибавят денег и снова суют! А Клавдии Андреевне отчего-то плакать хочется… Сдаст дежурство, снимет халат, ну, в самом деле, зачем бы его потом снова надевать и «на минутку» заходить к той старушке, чтоб убедиться — удобно лежит, складок на простыне нет, и если следить — пролежней не будет. Так и останется из-за этой «минутки» на всю ночь, потому что старики боятся оставаться на ночь одни. Это Клавдия Андреевна знала давно, когда мать старалась спать днем, а ночью бодрствовала, страшась темноты.

— Вставай, вставай! — тормошила она мужчину.

«Да ведь не алкоголик, — удивилась она, — не кожа да кости, а нормальный человек». Она трясла его, снова била по щекам.

— Больно же! — вдруг поднял он руку для защиты. — Не надо! Я сам пойду! — И, опираясь о телефонную будку, возник перед Клавдией Андреевной во весь рост.

«Все равно не дойдет, упадет где-нибудь!» — подумалось Клавдии Андреевне.

— До дома далеко? — спросила.

— Бр-р-р-р, — передернулся мужчина, обхватывая себя руками.

— Куда идти, знаете? — настаивала Клавдия Андреевна.

— Ч-чего так холодно? — удивился он, озираясь.

— Ну ладно, я тут за углом живу, придете в себя, чаю попьете и вспомните.

Оскальзываясь кирзовыми сапогами на подмерзших лужах, мужчина закачался следом за Клавдией Андреевной.

— Держитесь за меня! — приказала она.

Неделю назад привезли из городской бани мужчину с обширным инфарктом миокарда. Был воскресный день, и жена была дома, прибежала и, плача, казнилась: поссорились они, она и ляпни сгоряча: «Чтоб ты сдох!» Он, редко выпивавший, хватил стакан водки и пошел в баню… Она все рвалась к нему в палату, упрашивала Клавдию Андреевну пропустить к нему, чтобы попросить прощения. Реаниматоры испробовали все средства — сердце затихало.

— Клавдия, давай своих пиявок! — крикнули ей.

И она, единственная из всего сестринского арсенала не брезговавшая пиявками, ловко посадила их на область сердца. Но было уже поздно: пиявки, равнодушно скользя по смазанной глюкозой груди, скатывались в лоток.

Клавдия Андреевна пожала плечами в ответ на вопрос женщины и тихо сказала:

— Видимо, он был очень послушным мужем, — и ушла.

Почему-то надо сперва потерять, чтобы запоздало спохватиться. Десять лет назад она, замешкавшись со стиркой, не вышла, как обычно, проводить мужа на ночное дежурство, не поцеловала, как всегда, а он все топтался у порога и раза два сказал: «Клав, ну я пошел!» Попался какой-то нескончаемый пододеяльник, который она никак не могла отжать. «Иди, Коль, иди!» — отозвалась, занятая этим пододеяльником. И когда хлопнула входная дверь, у нее отчего-то сжало сердце. Она выскочила на лестничную площадку, но Николая уже не было. Она долго не могла уснуть, вскидывалась, прислушиваясь, хотя муж мог вернуться только утром. Но утро не наступило. И она винила себя, только себя, ей казалось, что если бы она поцеловала мужа, то вышел бы он, выбрался из пожара, потому что считался опытным пожарником.

— К-куда мы идем? — вдруг остановился мужчина.

— Да ко мне домой, — мягко сказала Клавдия Андреевна, — вот уже и мой подъезд.

— Ну пошли, — согласился мужчина.

Его долго бил озноб, и он жадно пил чай, чакая зубами о край кружки. Было ему лет сорок, седина вразброд рассыпалась по густым волосам. Лицо его было уныло и небрито, запавшие глаза слезились в воспаленных веках. Согревшись, он обмяк на стуле, и Клавдия Андреевна тут же, в кухне, устроила его на своем старом пальто, прикрыв байковым одеялом.

— Не зверь же, не съест, — успокаивала она себя всю ночь. Сидела и бессонно караулила тишину в квартире.

Ранним утром, едва проснулись за окном скворцы, Клавдия Андреевна заглянула в кухню и позвала:

— Эй, вставать пора! А то соседи зайдут, испугаются — эка невидаль!

Он нехотя оторвался от пальто, взлохмаченный, с заплывшими глазами, с еще более проступившей щетиной. Да и ничем-то не радовал он взгляд.

Клавдия Андреевна принесла зеркало.

— Гляди! Небось давно не гляделся. Гляди, гляди — до чего себя довел. Только не вздумай на жизнь жаловаться — не поверю!

Руки у него плясали, и он прятал их под линялую рубаху.

— Иди-ка в ванну да отмойся, потом завтраком накормлю.

«И чего вожусь? — удивилась она. — Выдрыхся, и топай бы он на все четыре…»

— Мойся как следует! — крикнула она через дверь ванной.

Его послушное, беспрекословное выполнение ее приказов рассмешило Клавдию Андреевну, и она громко засмеялась. Люди несут в дом брошенных кошек и собак, а она подобрала и притащила мужика! Вот умора!

Он вышел все в той же старой линялой рубахе и хлопчатобумажных брюках, босиком. Волосы его были тщательно причесаны.

— Побрился бы! — предложила Клавдия Андреевна.

В ответ он молча развел руками — нечем.

Клавдия Андреевна достала из шкафчика станок мужа, нашла лезвия, махнула ему рукой — брейся.

Сперва он стеснительно ковырял вилкой жареную картошку, не притрагивался к колбасе и помидорам, но Клавдия Андреевна решительно наполнила его тарелку едой, и он не менее решительно начал все это истреблять. Когда он отодвинул тарелку, взгляды их встретились, и в его глазах Клавдия Андреевна увидела такую непритворную благодарность, что у нее сжалось сердце и мысли потекли по-бабьи — простые и тоскливые.

— Тебя как зовут-то, найденыш? — спросила она.

Он смущенно улыбнулся.

— Иван.

Жалость свою Клавдия Андреевна не показывала и даже суровей, чем умела говорить с нарушителями больничного режима, спросила: