— Что ж ты строить собрался, Володя? — прервал молчание старик.

— Да вот какое дело, Яков Андреич, — точно разминая новую мысль, неторопливо начал говорить о главном Кузьмин, наскоро решив, что в следующую командировку обязательно привезет деду и овощей, и фруктов и подарит свой новый вязаный свитер. — Дело такое, что зимой на это месторождение новое надо высадить первый десант, завезти грузы и начать строительство первой установки по подготовке газа. Думали мы, думали и решили пробивать зимник. Иначе никак. Зимой здесь полярная ночь, вертолеты лишь на два часа поднять можно, навигация, сами знаете, короткая. А грузов сотни, да нет, тысячи тонн. Вот мне и поручили разведку, так сказать, сделать.

— Как я понимаю, хочешь ты по карте посмотреть, куда ступишь зимой. Дело. Толковое. Разумно.

— Мне сказали, что лучше вас никто этих мест не знает.

— Ну что ж, давай твою карту, посмотрим. Я бы и сам пошел с вами зимой, да далеко, силы не те, что раньше.

— Да вы только посоветуйте, как лучше, а там мы сами допрем, — сказал и раскаялся…

— «Допрем, допрем»! — Брови деда сбежались в одну линию. — «Допрем»… Уж больно вы быстрые, лихие. Один шаг вперед, два — назад. Вот как зимой идешь по тундре. Смекай, Володя! А ты технику еще собрался везти. Технике-то, может, и ничего. А люди?

Они долго сидели над картой Кузьмина. Потом старик сходил в избу и вынес оттуда свою, сделанную от руки, с понятными только ему пометками и надписями.

Он заставлял Кузьмина записывать приметы, характерные изгибы рек, советовал, где лучше разбить пункты для отдыха водителей.

А когда вконец потерявшие терпение вертолетчики загрозились оставить здесь Кузьмина на неделю, дед довел его по карте до места, где будет первая стройплощадка.

— Зимой перед выходом еще прилетай. Может, еще чего вспомню, — снова глядя, как показалось ему, дружелюбно, сказал Яков Андреевич.

Оставалось поблагодарить его и лететь назад. Кузьмин уже протянул было руку, а Яков Андреевич — свою для рукопожатия, но в последний момент старик словно передумал, лукаво посмотрел на гостя из-под лохматых бровей и жестом пригласил сесть обратно на крыльцо.

— Ты вот что. Ты вроде парень неплохой. Не испорченный еще. Но… все равно давай расписку, — твердо произнес он, поглаживая большим пальцем лоб и бровь.

— К-какую расписку? — растерянно спросил Кузьмин.

— Обыкновенную. Как у вас при технике безопасности. — Он достал из бокового кармана сложенную вдвое тетрадь в косую линейку, аккуратно отделил от нее два листа из середины. — Вот. Пиши в двух экземплярах. Один себе, другой — мне.

Кузьмин озабоченно посмотрел на него: что еще за причуда?

— Пиши. «Я, Кузьмин Владимир…» Как тебя по батюшке? Вот и пиши, «…обязуюсь при начале работ по освоению месторождения лично сам и требовать от подчиненных мне людей не ездить по озерам, где рыба мечет икру, на вездеходах, тракторах, машинах разной проходимости и не разводить костров с соляркой не только на этих озерах, но и в стороне от зимника. Уличенных мною ли, кем другим в браконьерстве обязуюсь немедленно списывать на Большую землю. Обязуюсь следить за тем, чтобы никто не стрелял в неизвестных нам птиц, в том числе и в полярную сову, которой любят украшать квартиры. Обязуюсь не стрелять весной гусей, уток, гагар и не ставить сети в устье речек. При нарушении мной или кем-то другим этих обязательств не буду протестовать против применения ко мне или другим строгих мер, в том числе и передачи материалов в следственные органы». Вот. А теперь распишись. Забирай один экземпляр себе, — распорядился Яков Андреевич, когда Кузьмин поставил точку и, весело глядя на старика, снова подумал: «Причуда».

Они распрощались, и вертолет вертикально пошел вверх, оставляя внизу избу, собак и сидевшего на крыльце старика.

…Чем дольше смотрел Кузьмин на листок бумаги в косую линейку, тем меньше оставалось в нем уверенности, что это была причуда. Подобных обязательств дать здесь было больше некому, и мысль о старике неотступно преследовала Кузьмина всю эту ночь. Он отчетливо понял, что не дает покоя старому человеку ни днем ни ночью, что устоялось и спрессовалось в главных хранилищах его души, откуда боль в словах и последняя надежда найти понимание и сочувствие у молодого еще человека, который пришел на Север, может, на всю жизнь, и небезразлично старику, с каким настроением пришел он сюда. Надеялся потревожить, заставить задуматься над чем-то далеким пока Кузьмину, далеким от его дел и забот… К утру комары поутихли, тоже, видимо, устали. На какой-нибудь час Кузьмина сломал сон. Ему снился Яков Андреич во весь рост. Он заполнял собой все пространство, смотрел на Кузьмина строго и цепко.

Сегодня у меня был открытый день. Это значит, что не нужно напяливать бурый от стерилизации халат, марлевую повязку, от которой щекочет подбородок.

Ехать в онкологию мне приходится через весь город. Люди едут одну-две остановки, пыхтят, протискиваясь к выходу, огрызаются. Я мечтаю работать за две-три остановки от своего дома. Мечтаю ходить до работы пешком. Мой муж Гоша гордится, что меня коллеги называют по имени-отчеству, а не «милочкой», как Таньку из нашего выпуска. Ни одного решения без Ваньки принять не может. И больному говорят всегда: «Посоветуюсь с Иваном Ивановичем». Да, он стал для нее Иваном Ивановичем с того самого дня, когда мы втроем переступили порог стационара, окончив институт. Ванька на втором курсе вступил в студенческое научное общество и носил портфель за профессором по гистологии. Профессор всем говорил «милочка», и Ванька — тоже. Уже на четвертом курсе Ванька делал доклады, хотя забывал при прослушивании легких снимать с фонендоскопа колпачок из пластмассы. Перкуссию он делал с таким важным видом, словно выходил на сеанс связи с инопланетянином. И всех он тоже стал называть «милочка», как только вышел на практику.

Ванька знал, что я его не признаю как врача. Но он и не стремился оперировать. Он рвался на административную работу, мечтал о диссертации. Когда я возвратилась со специализации, Ванька уже заведовал отделением. Он не был врачом, а коли так — он мне не интересен.

Как хорошо, что у меня сегодня открытый день! Я могу поговорить с теми, кто выписывается. И вообще это неторопливый день, когда видишь не операционное поле, а глаза, лицо человека. За многие годы работы научилась молча «разговаривать» с каждым отдельным органом. Прихожу к больному, слушаю сердце, пальпирую печень, желудок, выслушиваю легкие. И мне кажется, не я их слушаю, чувствую, а они меня слушают, внимательно изучают, страдают за своего хозяина, который бесшабашно эксплуатировал их. Им стыдно за развал в их коммуне, которую надежно и прочно организовала природа в человеке.

Желудок мне кажется вечным тружеником, чернорабочим. Когда делаю резекцию желудка, диву даюсь такому могучему органу-работяге. Как могли растягивали его, набивали под завязку. Печень — терпеливая мученица! Она слезится, так и хочется успокоить, погладить, приласкать. И как не мученица, если в таком диком сопротивлении билась, сбив в конце концов все эти отходы в камни, избезобразившие желчный пузырь!

А сердце! Сердце я и через ребра вижу иногда насмерть перепуганным. Его один огромный глаз, как у циклопа, смотрит прямо в мой фонендоскоп! И чем больше страха, тем дольше не отнимаю инструмент, пока не почувствую — вот и начало дремотно опускаться его воспаленное веко…

Для Ваньки наша больница — полигон, где он берет разбег в областное начальство. Он преуспел в знакомствах. Антураж кружит Ваньке голову и заставляет быть на уровне. Это значит, что старенькую мать нужного человека на время его отпуска пристраивают к нам, «витаминят», поят термопсисом от кашля, ставят банки.

Когда я говорю с ним об этом с глазу на глаз, он невинно улыбается и говорит:

— Верка, такая вот селявишка пошла, зато мы все унитазы поменяли. Жди, когда облздрав выделит копейки на ремонт, а потом еще эти унитазы не достанешь. — Он оправдывается долго, скрипит и ноет по поводу нехватки белья, инструментария, моя голова от забот пухнет. Подумаешь, голова тоже! Даже шапку 55 размера носит, как ребенок. Вот у моего больного, бурового мастера Шабалина, голова так голова: шапка 60 размера.