И как-то позабыла я спросить: а за счет чего сев раньше всех закончили, и кто отличился особенно, и какие резервы еще не использовали? Все расхожие слова вылетели. Сидела, слушала, раскрыв рот от удивления. Пошли по деревне — ни разу не споткнулась, широко да вольно, ничего нигде не валяется. Скамеек обочь дороги полно, даже и в промежутке между домами. А вот наглядной агитации что-то не видно было.

— Скромная у нас наглядная агитация, это верно. Только это как посмотреть. Вот ездили мы к соседям по обмену опытом. Наглядная агитация у них — пять тыщ отдали художнику за картинки. А я поставила доярочку из того колхоза, куда приехали, спиной к наглядной агитации, где картинки, и спрашиваю: «Скажи, милка моя, что там нарисовано да про что написано?» А она захлопала ресницами и вспомнить не может. А ведь тот колхоз во всех докладах хвалили за оформление наглядной агитации. Разве ж все дело в картинках, а? — И она с любопытством посмотрела на меня.

Мне не хотелось уезжать из колхоза, в котором никогда не вывешивают объявлений о предстоящем собрании, где есть «думачи», где парторг одной лишь балалайкой дает знать, что ей надо поговорить с народом. Здесь чуть что — сразу к Евлании, и жалоб в район не пишут. И школьников в колхозе включают в одни звенья с родителями, и от посевной до уборки узнают они весь цикл работ на земле.

— А что ты думаешь, — говорила мне на прощание Евлания Кузьмовна, — когда с человеком говоришь через стол, он завсегда это расстояние чувствует. А если к нему открыто — его и беда обежит, потому что даже беда чует, когда люди сильны друг другом…

Последняя встреча на дальней ферме закончилась поздно. Инструктор обкома комсомола Богданов, сопровождавший творческую группу, выдвинув из полушубка руку, выразительно постучал пальцем по часам: «Увлекаетесь, товарищи».

Поэт, художник и музыкант, оскальзываясь на раскатанной санями дороге, шли за Богдановым к автобусу.

Ехали молча, наговорившись до хрипоты во время встреч за день. Идея такой шефской поездки принадлежала поэту, друзья поддержали его и с удовольствием пошли «в народ».

Богданов, похоже, не шибко вник в суть поручения своего комсомольского начальства, считая главной своей миссией устранение организационных неувязок, могущих возникнуть между районным руководством и творческой группой. Ему пришлось долго втолковывать какому-то кругленькому парню в райкомовском кабинете, что деньги перечислять никуда не надо, что это добровольцы, решившие пойти «в народ». Кругленький пригласил из общества «Знание» женщину с перламутром на губах и ногтях, но ее творческая группа не заинтересовала, потому что у нее был свой план мероприятий и план по деньгам за прочитанные лекции. Ей стало непонятно, почему поэт, музыкант и художник рвутся выступать бесплатно, обычно бывает наоборот. Кругленький тоже заерзал на стуле и улыбнулся: «Привыкли, понимаешь, за любые деньги смотреть на приезжих артистов».

И ребята поняли: их считают за чудаков, которые там, в городе, никому не нужны, они вроде как ненастоящие поэт, музыкант и художник. Все «настоящие» не едут просто так, за здорово живешь, в такую даль.

В райкоме партии проверили членский билет писательской принадлежности поэта и членский билет художественной принадлежности художника, а музыкант выразительно потряс футляром балалайки.

— Ребята, это же райстолица, узел чиновников, не вешайте нос, главное — к народу пробиться! — весело подбадривал друзей поэт, хорошо знавший жизнь.

Богданов оставлял ребят в автобусе и надолго исчезал в конторах, правлениях, парткомах. Иногда оказывалось, что да, насчет их звонили, но в суматохе о звонке забыли и озабоченно чесали в затылке, потом наспех организовывали «народ».

Сперва их представляли группой лекторов, потом поэт внушил Богданову, в чем разница между ними и лекторами, но секретарям парткомов и завфермами было проще и понятней объявить их лекторами, поэтому полчаса поэт тратил на вступительное слово, объясняя, почему они решили приехать в этот захудалый район, и клялся, что они не лекторы. Сперва бабы в телогрейках сидели к ним боком, укупорив уши и подбородок платками, затем потихоньку отмякали и добрели лицом. Это был невиданный натиск на человеческое сознание. Бабы так и не могли поверить до конца, что целых три человека приехали именно к ним, а не к кому-то другому, и, что больше всего потрясало, например художника, они все почему-то говорили: «Спасибо, что и нас за людей посчитали!» Пока выступали поэт и музыкант, художник делал карандашные наброски женских лиц и после встречи дарил их женщинам, а они краснели, смущались, потом неестественно громко смеялись. Художник особенно часто вызывал недовольство Богданова: из-за него они всегда опаздывали куда-то, но уйти, не оставив адреса своей мастерской, куда он приглашал всех, потому что у всех он находил в лице характер, художник не мог.

Бог знает, что это была за поездка, но ребята, уставая, не торопились назад в город. Богданов нервничал, потому что к какому-то совещанию не успел подготовить бумаги, а ребята вошли во вкус и требовали новых встреч.

Они ночевали где придется, но последнюю ночь предстояло провести в гостинице райстолицы. Богданов, выразительно постукав у фермы пальцем по часам, указал и на это обстоятельство: мол, ночевка эта вам не где-то в сельсовете, а в самой райстолице! Мало ли какие неувязки могут случиться!

Так, насупившись, Богданов и вошел в гостиницу районного значения. Строгим голосом поздоровался с дежурной и важно сказал:

— Там у вас должна быть бумага относительно нашего вселения. На четыре человека.

Дежурная, мягкая, с завитками из детства, но много пожившая, глянула улыбчивыми глазами поверх очков на Богданова и, не переставая щелкать спицами над чем-то розовым, ласково сказала:

— Нет у меня ни одной бумаги — ни на одного, ни на четверых.

— Как это нет?! — выпрямился над деревянной загородкой у стола дежурной Богданов. — Мне сказали, что бумага будет! Вы посмотрите сперва, вы же даже не посмотрели! — с нажимом сказал Богданов.

— А чего смотреть-то? Я сутки дежурю, никакой бумаги никто не приносил. — Она снова поглядела на Богданова поверх очков.

— Но это же безобразие! У вас должна быть папка, где всегда лежат распоряжения. Вы посмотрите, я ведь могу вам неприятности доставить!

— Так нет же у нас ни папки, никаких распоряжений! — ровно, не отрываясь от вязания, ответила дежурная.

— Слушайте! Дайте мне телефонную книгу! Я позвоню секретарю райкома!

— Да чего его среди ночи будить-то? Ему вставать рано. Я и так знаю, что никто никаких бумаг мне не приносил.

Богданов уже рвался к ней за стойку, когда поэт подошел и, тоже улыбаясь, спросил:

— Скажите, а места-то в гостинице есть?

— А куда же они подеваются? Вся гостиница пустая. У нас редко кто зимой заночевывает. — Она отложила в сторону свое розовое вязанье и пошла включать самовар.

— Жили как все. Только это между нами, да? Ну вот, скучновато стало. Честно говоря, обрадовался, когда Маша меня на Север без звука отпустила. Куда ей за мной? Оксанке еще года не было…

Приехал — вольный казак. Хочу — в кино, хочу — сплю, хочу на нее, проклятущую, сброшусь. Пошло-поехало. За девицей тут одной приударил. Чего, думаю, однова живем! Деньги, как алименты, пошлю своей законной и снова живу, словно птаха легкая в полете. Девица узнала, что «женатик», приступом: или разводись, или прощай. «Прощай, — говорю, — найдем кого попроще». Радуюсь, дурак, что жена как ни в чем не бывало в письмах пишет про домашние дела, как Оксанка растет да меня на фотокарточках узнает. Совсем обнаглел — черкну открытку: жив-здоров, квартиру даже не обещают.

А потом р-р-раз — и провалился в болото вместе со своим бульдозером. Зима, воротник куртки ледяной удавкой впился в шею. Иду, ползу по зимнику. Одежа наждаком по коже… Ну подобрали ребята-шоферы. Не надо, говорю, в больницу, так прогреюсь и завтра буду в ажуре.