— Давай-ка, мать, поедем в отпуск, запалилась ты у меня, душа воли просит.
Ольга покосилась на уверенно лежащую руку Ярославцева на руле — какая сильная у мужа рука! Наполняясь чем-то давно забытым, все смотрела на его руку, ведь это именно о ней все знакомые женщины говорили с завистью: «Ох, Ольга, хорошо тебе — есть о чью руку опереться! Ты за Ярославцевым как за каменной стеной!»
Она всегда похохатывала в ответ, легко соглашаясь, ей нравилось быть женой за мужем — надеждой и опорой. Вслух она давно зареклась провозглашать истину, которую открыла еще в первые годы своей семейной жизни: муж будет таким, каким его возделает жена. Однажды она посоветовала одиночкам приглядеться к тем неухоженным мужчинам, что, может, живут по-соседству, мол, если их отмыть, отскоблить да обиходить, глядишь, и принц вырисуется, только надо маленько от себя отдать, из любви к человеку вообще, тогда и толпа обезличенных приобретет одно конкретное лицо, единственно дорогое и незаменимое.
Ее не поняли и подняли на смех. И она перестала провозглашать декларации, направив весь пыл своих воззрений на подраставших дочек, в полной мере усвоивших ее опыт — те «гадкие утята», которые приходили к ним домой, ухаживая за дочками, превращались в лебедей, возле которых лебедушками и лебедятами поплыли в жизнь ее дочки и внуки.
Рука на руле дрогнула и скользнула к Ольге на плечо, молча потискала его, нежно, забыто. Они одновременно посмотрели друг на друга и понимающе улыбнулись — отпуск-то начался!
А еще это был день их первой встречи, о котором они не забывали все тридцать лет. Это был день, давший Ольге право давать советы одиноким женщинам, от которых они отмахивались, считая Ольгу чудачкой.
Она готовилась к экзаменам в техникум, уже работая нормировщицей и закончив ШРМ. Домишко у них был старый, с садом. В саду ее и застал мужской голос, доносившийся от ворот:
— Хозяева! Отоприте! Трубочист пришел!
Ольга спешно выскочила к воротам — трубы давно не чистили, председатель уличного комитета обещала «достать» трубочиста и вот, видимо, «достала».
У ворот стоял парень, весь перепачканный сажей. Он уставился на Ольгу, вдруг затоптался на месте, махнул рукавом по лицу и еще больше добавил сажи. Ольга захохотала и пошла обратно в сад.
Парень долго возился на крыше, все оглядываясь на Ольгу под яблоней.
— Шею свернешь! — обозлилась она.
Когда он спрыгнул с крыши, минуя лестницу, Ольга дрогнула, но виду не подала. Он подошел и скромно предложил:
— Оторви у меня пуговицу с пиджака, говорят, пуговица трубочиста приносит счастье!
— Вот еще! — фыркнула Ольга. — Нужна мне твоя пуговица. Ты что, только трубы и чистишь, что ли?
— А что? У нас семья большая, надо деньги зарабатывать, профессия моя дефицитная.
— Такой молодой и нигде не учишься? — возмутилась Ольга.
— Почему? Я семилетку кончил! — важно сказал парень.
— Ну и лентяй же ты! — покачала головой Ольга.
Парень уныло поплелся из сада. У кадки с водой, закрытой крышкой, остановился, рывком оторвал пуговицу от куртки и положил на крышку.
Эта пуговица с куском материи, пропитанной сажей, лежит у Ольги в шкатулке до сих пор.
Они продолжали учиться, когда старшая девочка пошла в первый класс и когда родилась вторая. Это тоже был своего рода эстафетный круг, где двое, оберегая силы друг друга, старались брать на себя бо́льшую нагрузку. Может, от этого, а может, и по другой какой причине они никогда не жаловались на усталость, умея ценить маленькие радости, самой ценной из которых осталась радость возможности побыть вместе, вдвоем. Как сейчас вот, когда только-только начался отпуск и усталости словно не бывало, а в молодо напрягшейся руке Ярославцева было столько очарования, что Ольга не удержалась и припала к ней…
ЕВЛАНИЯ
Она явилась мне словно живая из смури тяжкого сна, и я, обрадовавшись светлому воспоминанию, проснулась в предощущении помощи. Мне предстоял трудный день. Нужна была внутренняя опора в долгом разговоре с человеком, делившим мир на «я» и «все остальное».
В последнее время мне стало резко не хватать открытости в людях. Психологические раскопки привели вон к чему: люди отчего-то стесняются эмоциональной раскрепощенности. А тут еще встретилась одна интересная старушенция, которая подлила масла в огонь:
— Болеют нонче люди много. А пошто? А по то, что думают одно, а говорят другое. Вот у их душа-то мнется, мнется, да и сморщивается, а в тех морщинах все болячки и копятся…
Наверное, Евлания Кузьмовна всегда жила во мне как знание, как розовое утро и вера в активную человеческую доброту. Есть ведь неовеществленная, незаметная и тихая причастность людей друг другу, даже между ушедшими и ныне здравствующими.
Я увидела ее, едва вышла из автобуса, который привез меня в командировку. О чем предстояло писать? О том, как в хозяйстве досрочно справились с севом и хорошо подготовились к заготовке кормов.
Надо было разыскать секретаря парткома Евланию Кузьмовну, о которой ходили легенды: мол, там директор чистый нуль без Евлахи.
По деревенской улице шла немолодая женщина с балалайкой и играла «Мотаню». Я шла в некотором отдалении от нее и с удивлением замечала, как из калиток поспешно выскакивают мужики, женщины, дети. Шли они в том же направлении, что и женщина с балалайкой. Вот за этой толпой я и пришла точнехонько к правлению колхоза. Уже вечерело. Рабочий день кончился.
Женщина взошла на крылечко и улыбнулась всем, кто собрался. А потом заговорила:
— Пока коров не пригнали, давайте поговорим. Отказали нам в районе со строительством мостка через Ручей. Мосток-то, сами знаете, завалился еще в прошлом году. Техника на уборку матерая приходит, теперь наши латки на мостку опадут, и страда у нас, сами понимаете, осекется. Давайте покумекаем, как будем сами мосток ладить.
Я поняла: это — Евлания.
Чуть поодаль, на отшибе, раздумчиво пыхая табаком, стояли несколько стариков.
— Евлаха, а как насчет помощи нам, пенсионерам, с сенокосом? — степенно осведомился один из стариков.
— Нынче решили на правлении вообще всем колхозникам сено заготовить, чтоб не мотались на свои клочки. Никого не обделим, и рваться между своим и колхозным никто не станет.
— Тогда, Евлаха, об чем речь, мы с мужиками и мосток энтот срубим, чтоб только задержки с лесом не было, — оживились старики.
— Вот уж спасибо, дорогие мои, — прочувствованно сказала Евлаха.
Говорили о том, что сенокопнители надо быстрей доремонтировать да повариху на полевой стан надо брать не из своей деревни, а из другой бригады, ту, что лонись вкусно кормила, да чтоб школьники в обед приезжали с концертами.
— Лена, как у тебя с агитбригадой? — спросила Евлания девушку, по виду школьницу.
— Уже репетируем, — успокоила девушка.
— Ладно, послушаем. Утром ты и завклубом — на разнарядку. Где это она, кстати, а? — строго оглядела всех парторг.
— Да у нее парнишко, слышь, с заплота в крапиву пал, так она с ним отваживается; орет, слышь, парнишко-то не своим голосом, — пожалела какая-то женщина.
От околицы донеслись удары бича, замычали коровы, заблеяли овцы, и все снялись со скамеек, дружно обнимавших крыльцо с двух сторон.
Что это было: собрание, беседа, сход? Меня поразило одно — какая-то открытая жизнь деревни, людей.
Евлания Кузьмовна, когда все разошлись, присела с балалайкой на скамейку, и знакомство наше началось не с рассказа парторга о том, как люди работали на севе, а с балалайки. Евлания Кузьмовна сыграла мне разудалые частушечные разливы и пояснила, что именно под них пошли в поле трактора с сеялками. А потом была «борозда» — праздник, когда сев закончился, и мужики схлестнулись, как показывают в кино про прежние времена, локоток к локотку — кто кого осилит, так всех победил Соломониды сын. И то не диво. Соломонида в войну вместо домкрата поднимала телегу с мешками пшеницы и под телегу подводила новое колесо, если старое хрупало посередь дороги. И про то рассказала, что если кто строится, то на новоселье идут всей деревней и уклад прежний не меняют. Раньше на новоселье мешок соли дарили — чтоб в достатке жили, поверье такое. Теперь соль не соль, а кто телочку, кто баранчика с ярочкой, а кто и садину, то бишь геранку огненно-красную, принесет. А уж если не едут к ним выставки всякие, то их тоже не скукожило в деревне, не обеднели — взяли да устроили выставку дуг разных и сбруи. Старики притащили такие ли сбруи — звезды там кованые, заклепки рифленые. И чего тут удивляться: эвон, в деревне-то почти у каждой избы мастерские-малухи. Кто колеса делает, кто оси тешет, кто полозья для саней. По малой цене — колхозу, по большей — для тех, кто это ремесло забыл. И лошадок, как ни трудно было с планом по мясу, не извели…