Тот в изумлении отшатнулся и, смущенно улыбаясь, пробормотал:

— Действительно… то есть не на свиданье, но тороплюсь… Это вы верно…

Доктора развеселило смущение собеседника.

— Эх, юность, юность! — сказал он уже добродушно и через минуту крикнул удалявшемуся блондину: — так вечером, сегодня!

— Непременно! — ответил, обернувшись, блондин и почти побежал к извозчику.

«Ишь, как торопится!» — улыбнулся доктор и тем же гордым, уверенным шагом пошел дальше. Он улыбался дорогою и говорил сам с собою, как бы делая наблюдения над прохожими.

Странны были речи его, тем более странны, что он не был ни писателем, ни рисовальщиком типов, а был ученым, не знавшим людей, три четверти своей жизни проведшим в кабинете!

«Какой важный, посмотришь», — думал он, перегоняя стройного офицера, — «идет в перевалку, сабля звенит, шинель в бобрах, а между тем только и думает: хоть бы 10 рублей достать откуда-нибудь!»

«Забавная парочка… Кажется, воркуют, точно голубки, а в душе клянут друг друга…»

«Бедный городовой! Смотрит за порядком, а сам думает, чем бы семью прокормить: ребенок заболел… расходы…»

«Вот, ведь, за мазурика примут все, а он вешаться идет!..»

Доктор поспешно подошел к пожилому мрачному оборванцу, угрюмо переходившему улицу, и заговорил:

— Оставьте! Что вы задумали?! Разве нет у вас больше надежды, силы…

Оборванец остановился, как вкопанный, и с искаженным от страха лицом едва проговорил:

— А вы… откуда?..

— Я знаю, я следил за вами?

— Зачем?

— Я хочу вам помочь!

И доктор мало-помалу успокоил бедняка, дал три целковых и свой адрес, приказав прийти на следующее утро. Оборванец ожил. В глазах его блеснуло что-то вроде надежды.

Счастливый этой встречей, доктор пошел дальше, но по мере пути его лицо все больше и больше омрачалось. Он все ниже и ниже опускал голову. Мысли его почему-то приняли другое направление. Может быть, на него подействовала встреча с оборванцем, а может быть — оттого, что, свернув с Невского и идя вдоль Лиговки, он не видел уже закутанных в богатые меха, довольных, сытых людей, и ему все чаще встречались легкие пальто, худые платки, стоптанные сапоги, посиневшие от холода лица, испитые и измученные. Может, наконец, на него повлияло и то и другое вместе, — только все грустнее и грустнее становились его мысли.

«Боже, как много горя!» — думал он. — «Мы, веселые и довольные, с беспечной улыбкой идем мимо людей, а в сердцах этих людей угасает надежда; у одного погибла любовь, у другого смерть унесла любимых существ, у третьего нет приюта, нет куска хлеба, ни работы, ни сил, у четвертого…»

И долго бы думал доктор о бедствиях, посылаемых судьбою на долю бедняков, если бы его не остановил молоденький студент. Он поклонился и торопливо заговорил:

— Как я рад, профессор, что встретился с вами. Я поджидал вас в университете, но как-то не успевал застать вас свободным!

При виде юного, свежего лица студента, д-р Аренс опять вернул себе на время утраченное настроение.

— Зачем я вам?

— Я пишу реферат, профессор, о наследственной порочности, и мне бы хотелось воспользоваться вашими указаниями; я хотел просить разрешения побеседовать с вами!

«Любознательный юноша!» — подумал доктор и пригласил его к себе, назначив день.

— Мало теперь кто работает честно, — заговорил он затем. — Вас как зовут?

— Крюков!

— Да, Крюков, мало кто работает честно. Все хотят достигнуть, не трудясь, — знать, не изучая, — а наука требует жертв, и каких!.. Надо отдаться ей со всем пылом…

Доктор говорил, а студент слушал его с заискивающей улыбкой и думал: «Да, брат, тебе легко распевать. Ты кончил лямку эту, теперь живи только! Уважение, хорошее место, деньги, красивая жена, — чего еще надо? Катайся себе по съездам, да и все тут!..»

Доктор сначала нахмурился, но потом улыбнулся и перебил свою речь.

— Нет не «все тут!» — сказал он с оттенком грусти, — этого мало, коллега! Я приобрел имя, уважение, но их надо беречь, а это еще большая работа, чем приобретать. Правда, я обеспечен, но это еще больше налагает на меня обязательств!

Студент покраснел до самого козырька фуражки.

Чтобы не смущать его больше, доктор ласково сказал:

— Так в среду вечерком!.. Мы потолкуем! — и пошел домой.

По дороге он невольно задумался о себе. Да, он бесспорно удачлив. Его товарищи — то чиновники, и то небольшие, то учителя, а он уж ординарный профессор. Его знают, уважают, его слова считают авторитетными. Да и в жизни ему тоже повезло: он со средствами; у него красавица жена и бойкий сынишка уже в третьем классе гимназии… Да, он счастлив, а теперь… с этим великим изобретением его имя станет бессмертным…

Он дошел до дому, приветливо кивнул швейцару, распахнувшему перед ним двери, легко взбежал во второй этаж и нажал пуговку воздушного звонка у двери, на которой сверкала медная дощечка с надписью: «Владимир Платонович Аренс».

Дверь отворила бойкая, смазливая горничная и, увидев доктора, сильно смутилась.

Барыня ушла гулять, барина не было дома, к ней пришел ее «кум», — и вдруг… вернулся барин.

«Вот принесла-то нелегкая», — мелькнуло у горничной в голове.

Профессор нахмурился.

— Барыня дома?

— Никак нет-с, ушли гулять!

— А Павел?

— Еще не вернулись!

— Накрывайте на стол!

«Как же!.. так и полетела!.. подождешь!» — сердито подумала горничная, помогая снять шинель.

Доктор нахмурился еще больше.

— Сию секунду накройте! — сказал он сердито, проходя к себе в кабинет.

— У-у, жизнь анафемская! — проворчала, входя в кухню, горничная и злобно хлопнула дверью.

Д-р Аренс вошел к себе в кабинет и стал переодеваться. Прежде всего он вынул только что полученный прибор, распутал проволоки и положил его на письменный стол. Потом, умывшись и надев рабочий сюртук, он сел у стола, взял прибор в руки и глубоко задумался. Прибор сверкал и блестел, отражая солнечные лучи, но еще ярче сверкали глаза задумавшегося доктора, и улыбка мелькала на его губах.

Все, я думаю, слыхали о наделавшем столько шуму «чтении чужих мыслей». Давно уже эта загадочная способность была известна в классической стране чудес, Индии, но европейские ученые только скептически качали головами, читая рассказы путешественников о подобного рода чудесах, творимых индийскими факирами и браминами. В таком положении оставался этот вопрос до самых последних лет, пока опыты знаменитого Фельдмана и тщательные исследования Шарко, Ришэ, Льебо, Бернгейма, — целой, словом, плеяды блестящих ученых, — не поведали изумленному миру, что чтение мыслей — не шарлатанство и не фокусничество, но действительная способность, присущая многим людям.

Установив факт существования этой таинственной способности, ученые Западной Европы, Франции по преимуществу, построили и гипотезы для рационального ее объяснения. Как известно, из таких гипотез наиболее вероятными представляются две: одна принадлежит парижской школе, другая — нансийской. Парижская школа, во главе которой стоит знаменитый Шарко, считает чтение чужих мыслей способностью, исключительно присущей субъектам с патологической чувствительностью, чувствительностью чрезмерно изощренной, которая позволяет воспринимать впечатления, для людей со здоровой нервной системой решительно недоступные. Иначе смотрит на дело нансийская школа со своими представителями Бернгеймом и Льебо: по их мнению, тут не может быть и речи о чем-либо ненормальном, болезненном, — чтение мыслей есть явление вполне естественное, присущее каждому человеку. Что касается самого процесса чтения мыслей, то, по взгляду нансийской школы, процесс этот сходен с процессом возникновения индуктивного тока. Точно так же, как в наружной спирали Румкорфовой катушки возбуждается наведенный ток, когда по внутренней пробегает электричество, — точно так же и мысленный ток, пробегающий по нервному аппарату одного человека, вызывает соответственный ток в нервной системе другого человека; стоит последнему уловить этот ток, — и он в состоянии прочесть мысли своего соседа.