— Как перестанете приставать к командирам со своими просьбами о полетах. Эх, молодежь, молодежь, — вздохнул полковник, — понимаю вас. Поэтому не советую спешить. «Старики» вам помочь хотят. Терпение и терпение. Без терпения, как говорится, не придет умение… Есть еще ко мне вопросы, товарищи? Выкладывайте!

— Когда новое обмундирование дадут? В запасном полку говорили, что на фронте сразу получим. А здесь велят ждать зимнего плана.

Глаза полковника остановились на молодом летчике. Гимнастерка на нем была неновая, залатанная.

— Как ваша фамилия? — спросил Герасимов.

— Младший лейтенант Априданидзе.

— Вам-то, товарищ Априданидзе, этого обмундирования вполне хватит до нового: вы бережливы. Смотрите, как аккуратно заштопано. Это я уважаю. А вот есть… — Полковник обвел взглядом присутствующих и, заметив у одного обтрепанные обшлага гимнастерки, сурово сверкнул глазами: — Полюбуйтесь… Самому-то приятно? Или времени нет взять в руки иголку?

— Старая уже, — летчик показал протертые локти.

Полковник резко распахнул полы своего поношенного реглана. Оба колена брюк были заштопаны.

— Видите? Тоже жду зимнего плана. Надо беречь обмундирование! Даже в мирное время никому раньше срока ничего не выдавали. А на войне, значит, можно требовать? — Лицо Николая Семеновича просветлело. Он мягко улыбнулся и сказал: — А знаете что? В поношенной одежонке, честное слово, на фронте как-то жить и воевать сподручней: все свое, родное, притертое, и свободней себя чувствуешь…

Полковник снова взглянул на летчика с дыркой на локте. Тот зарделся, как мак:

— Виноват! Я думал…

— А я думаю, что вы меня поняли, — перебил его комдив.

Резкость полковника мы знали. Но удивительно: она никого не отталкивала. Так он был прям и справедлив.

От его замечания молодой летчик не сник, как иногда бывает при начальственном окрике, а только смутился:

— Понял, товарищ полковник. Исправлюсь.

— А кто сомневается в этом? — Голос Николая Семеновича стал совершенно спокойным. — Раз летчик при замечании смущается и не ест глазами начальство — из такого получится истребитель. Нахальство присуще трусливым людям. Вы же, по всему видно, ребята скромные, толковые. — Вдруг он поинтересовался: — Кому из вас, молодых, уже довелось побывать в бою?

— Я был. Младший лейтенант Хохлов.

— И я. Младший лейтенант Халатян.

— Вот, двое уже, что называется, крещены в огне. — Герасимов тепло посмотрел на них: — Ну как, трудно было?

— Очень, товарищ полковник.

Добрая улыбка скользнула по лицу Николая Семеновича.

— А думаете, из вас получатся мастера воздушного боя?

Летчики стеснительно замолчали.

— Априданидзе, как вы?

— Не знаю. Постараюсь воевать как все, — тихо ответил тот. В глазах его была решимость, явно не соответствующая робкому ответу. Комдив уловил это:

— А вот ответили вы неверно, — сказал он. — «Как все, как у людей»… Это нужно забыть. Летчик, как артист, должен иметь свою индивидуальность, свое «я». И этого «яканья» нечего бояться! Людей, очень похожих друг на друга, нет, характеры у всех разные. Воздушный бой — искусство. И у каждого истребителя должен иметься свой стиль боя, свой почерк.

Николай Семенович был прав. Мы действительно часто стесняемся своего «я». А ведь в сущности, если бы все жили по принципу «как все», то человечество вряд ли выбралось из пеленок. Без собственного «я» человек — попугай. Он способен говорить, копировать, но не творить.

Прежде чем уйти в другую эскадрилью, комдив предупредил нас:

— Гитлеровские войска будут упорно драться за Днепр. Они уже подтягивают свежие силы и сделают все, чтобы не дать нам переправиться на тот берег. Через денек-два в небе над Днепром будет тесно и жарко.

— Мы работы не боимся, харч есть, — отозвался Тимонов. — И отдохнули как следует. Только вот машин маловато.

— Завтра или послезавтра получите еще несколько… И обмундирование тоже скоро.

Все прекрасно понимали, что жаркие дни боев над Днепром приближаются.

Вечером на командном пункте полка собрались коммунисты, чтобы в последний раз взвесить, все ли у нас готово к крупным воздушным сражениям.

Мнение было единым — готовы!