И шагал Банов следом за Кремлевским Мечтателем. Шагал и думал, что не пройдет много времени и будут они втроем ходить за грибами: он, старик и Клара.

И от мыслей таких улыбался Банов радостно и на солнце посматривал не жмурясь даже, потому что яркость у осеннего солнца была слабой.

«Удивительное создание — попугай», — думал с восхищением Костах Саплухов, сидя вечером в своем номере за чашкой чая и глядя на сонную сине-зеленую птицу, раскачивавшуюся лениво на проволочных качелях внутри клетки.

Дверца в клетку была открыта — ученый всегда на ночь открывал ее: вылететь в открытую балконную дверь попугай не мог из-за тонкой тюлевой занавески. Но было больше всего ученому удивительно то, что попугай, казалось, и не собирался никуда улетать. С девяти утра до шести вечера с небольшими перерывами, организованными скорее для Саплухова, чем для птицы, начитывал он в микрофон десятки и сотни стихотворений, выученных за свою долгую концертную жизнь. Лениво крутились магнитофонные бобины. Уже не одна стопка их высилась на подоконнике и краю стола. На каждой коробке была проставлена карандашом дата записи и время. А попугай все продолжал и продолжал без устали и не повторяясь. Иногда Саплухов узнавал стихотворения, но большей частью стихи были совершенно незнакомыми, что ставило ученого немного в тупик, так как считался он филологом и по роду своей профессии должен был знать родную советскую поэзию.

«Удивительное создание — попугай, — думал он. — Такая маленькая головка, даже трудно поверить, что в ней есть мозги! И при этом уже записано больше полутора тысяч стихотворений, и неизвестно, сколько еще в этой птичьей головке их хранится!» Подумав о птице, вспомнил Саплухов неприятную и одновременно приятную своим результатом историю с бывшим хозяином попугая. Конечно, все эти протоколы, письма в Институт русского языка и литературы, все это вызывало неприятные воспоминания. Но то, что этого липового ассистента все-таки посадили — не могло не радовать. Ведь теперь попугай перешел к Саплухову как бы по наследству и не надо было спешить с работой, не надо было нервничать, думая что хозяин может его забрать и уехать куда-нибудь к себе домой. Теперь хозяин был он — Костах Саплухов, советский ученый филолог. А прежний хозяин вернулся к себе на родину — в тюрьму. Надо же было так напиться, чтобы представиться поэтом и попытаться изнасиловать доверчивую и, должно быть, глуповатую москвичку, отдыхавшую в Ялте вместе с папой — полковником милиции. Но теперь-то все равно. Каждому свое, а Саплухову — уникальный попугай с феноменальной памятью, и один Бог пока знает, с какими еще возможностями: на этом попугае, помноженном на советскую поэзию, можно было не только докторскую защитить, но и намного выше забраться. Кто бы он был без попугая?

Улыбка появилась на широком пухловатом лице Саплухова. Вспомнил он, как благодаря случаю узнал о существовании этого попугая. Счастливый был этот случай.

А Кузьма тоже смотрел не без интереса на своего нового хозяина, смотрел вполглаза, притворившись сонным. Смотрел и, должно быть, тоже о чем-то думал. Но вот о чем? Никто, кроме Кузьмы, пожалуй, и не знал, о чем.

Взгляд Саплухова стал удивительно нежным. Он встал из-за стола, подошел к клетке, наклонился над ней и прошептал:

— Золотая ты моя птичка! — и улыбнулся по-доброму, будто был перед ним его собственный спящий ребенок, а не бодрствующий, но притворяющийся сонным попугай.

Вот уже почти два месяца сидела Таня Ваплахова безвыходно в квартире народного контролера. Сам Добрынин даже привык к ее, казалось, бесконечной и такой странной беременности. Он приносил ей продукты из магазина, по воскресеньям помогал стирать белье.

В квартире, во многом благодаря Тане, появился очевидный порядок. Всему она нашла правильное место и даже немного переставила мебель. Стало в квартире уютнее, и Добрынин заметил это. Однако поздно вечером, даже в субботу, уходил ночевать на завод.

Как-то в конце мая пришел к директору Лимонову. Рассказал о приезде Тани, о ее беременности. Показал ему и письмо от майора Василюка. Лимонов тогда внимательно выслушал Добрынина, а потом пожал плечами и ничего путного не сказал. Но контролеру после этого стало поспокойнее: по крайней мере, товарищ Лимонов был в курсе происходящего, и это добавляло уверенности в мысли и чувства Добрынина.

Но время шло, и народный контролер начинал понимать, что Таня вот-вот родит. Раз он мягко посоветовал ей пойти в родильный дом, но она наотрез отказалась, расплакалась. Сказала, что никуда из квартиры не уйдет и рожать будет здесь.

Именно этого и боялся Добрынин, но ничего сделать не мог.

Ненадолго возвращаясь после работы домой, он прислушивался к шумам в квартире, прежде чем открыть дверь.

Добрынин сам не знал, чего боялся.

Однажды вечером Таня попросила его не уходить на завод.

К тому времени она уже настолько округлилась в животе, что дальше уже было некуда. И тут Добрынин не выдержал. Первый раз в своей жизни он закричал на женщину: «Собирайся в роддом, бери вещи!» Но это ни к чему не привело. Таня расплакалась, легла на его, Добрынина, кровать, и вдруг плач сменился стоном.

Испуганный Добрынин подбежал, заглянул ей в лицо.

Глаза Тани были закрыты, а руками она схватилась за низ живота и стонала, раскачиваясь на кровати.

«О Господи, — подумал Добрынин. — Рожает ведь!» И стал судорожно думать, что ему теперь делать. Но никакие мысли не появлялись, и он наклонился над Таней, схватил ее за плечо.

— Что делать? — спросил он ее в самое ухо.

Она открыла глаза.

— Воды принесите… — сказала Таня через силу, часто дыша.

А сама заерзала на кровати, сгибая и распрямляя ноги.

Старалась убрать покрывало с одеялом, вытянуть их из-под себя и сдвинуть к спинке кровати.

Добрынин принес из кухни таз с водой, опустил на пол. Помог Тане вытащить из-под себя одеяло с покрывалом. Теперь она лежала на простыне в полураспахнутом халате. Лежала и стонала.

Павел постоял над тазом с водою. Потом сел на стул у окна.

— А-а-ааа, — сильнее застонала Таня и повернулась на спину, возвысив над кроватью свой живот. — А-аааа.

Добрынин вскочил, подбежал.

Его руки дрожали. Он смотрел на оголенные толстенькие ноги Тани. Смотрел и не знал, что делать.

Вдруг Таня закричала, задергалась, раздвинула ноги и прогнулась назад. Крик перешел в хрип. И тут что-то произошло — Добрынину показалось, что ее живот немножко уменьшился. Она снова прогнулась, снова закричала и сама руками уперлась в свой живот, уперлась, глядя на потолок. И вдруг руки упали и голова легла на подушку бессильно.

Добрынин осторожно наклонился над расставленными в стороны ногами Тани и увидел там в неприятно-кровавом месиве лежавшего на боку сморщенного и красного ребеночка. Оторопь его взяла. «Неужели, — подумал он, — все так рождаются?» И он сглотнул слюну, и тут же захотелось сплюнуть, потому что на языке откуда-то возник привкус крови.

Перекрученная пуповина тянулась от ребенка к матери, и вспомнил откуда-то Добрынин, что надо эту пуповину обрезать. Сбегал на кухню, взял нож. Потом, сделав глубокий вдох, схватил скользкую слизистую пуповину левой рукой и резанул ее ножом. Но то ли нож был тупым, то ли пуповина — крепкой. Он еще раз попробовал, потом, опустив пуповину, проверил острие ножа пальцем. Да, нож оказался для этого дела туповат. Сходил Добрынин еще раз в кухню, взял другой нож. Но и второй нож не перерезал пуповину.

Таня снова застонала — видимо, пришла в сознание.

— Сейчас, сейчас, — повторял, словно успокаивая ее, Добрынин.

Больше ножей у него не было, и он занервничал: мало ли что может случиться, если ребенку пуповину не перерезать. Взглядом обшарил комнату. Увидел свой вещмешок, и тут спасительная мысль заставила его присесть на корточки к этому вещмешку. Быстро развязав его, он вытащил оттуда именной, подаренный товарищем Твериным револьвер. Проверил — заряжен ли. Потом встал, подошел к кровати и, чуть помедлив, набираясь решительности, приставил дуло к самой пуповине в упор и нажал курок.