От грянувшего выстрела Таня, казалось, снова потеряла сознание.

В середине красного кроваво-водянистого месива теперь виднелась черная дыра с обожженными краями. Перестреленная пуповина лежала рядом.

Добрынин опустил револьвер на простыню, на чистую ее часть в ногах у Тани. Обернулся, посмотрел на таз с водой, думая, что делать теперь.

Снова услышал стон. Взял с кровати легкого липкого ребенка, поднес его к тазу, опустил в холодную воду, осторожно попробовал смыть с него слизь, но тут вдруг подумал, что делает он что-то не то, и, вернувшись, опустил малыша на кровать рядом с револьвером, на чистую простыню.

Вдруг в дверь забарабанили с такой силой, что пол задрожал под ногами народного контролера. Он подбежал, открыл дверь и тут же отлетел в сторону, получив удар в грудь. В комнату вбежал милиционер с пистолетом в руке.

— Всем стоять! — крикнул он.

После этого крика возникла в квартире тишина. Но ненадолго. Снова застонала Таня.

Милиционер, молоденький усатый паренек, может, только недавно одевший форму, подошел к лежавшей на кровати женщине, не сводя напряженного взгляда с присевшего под стеной Добрынина.

— Кто стрелял? — спросил милиционер.

— Я… — негромко ответил народный контролер. Милиционер остановился перед кроватью, посмотрел на ребенка, на револьвер.

— Ножи тупые, — оправдывался Добрынин, чувствуя в груди боль от полученного удара. — Вот пришлось пуповину перестрелить…

Милиционер держал револьвер в руках и читал выгравированную на нем надпись.

— Добрынин — это вы? — спросил он, глянув на народного контролера.

— Да.

Милиционер задумался, потом посмотрел на ребенка.

— А почему вы пуповину не перевязали? — спросил он вдруг.

— А надо? — спросил удивленно Добрынин. Милиционер задумчиво кивнул.

— У вас нитки есть или бечевка? — спросил он.

— Счас, посмотрю… — прошептал Добрынин, поднялся с корточек и пошел на кухню.

Когда пришел, держа кусок бечевки в руке, оказалось, что милиционер уже перевязал пуповину ниткой, вытащенной из форменной гимнастерки.

— Поздравляю вас, — сказал милиционер. — Сын!.. Надо отметить такое дело. Добрынин растерялся.

— Кухня у вас там? — милиционер кивнул в сторону коридора.

— Да.

— Вы тут уберите, простыню под женой замените на чистую, а я там чтонибудь приготовлю пока, — сказал милиционер и вышел из комнаты.

Заторможенно Добрынин принялся выполнять указания. Вытянул не без труда простыню из-под Тани. Потом постелил на мокрый посередине матрац несколько газет, а поверх чистую простыню положил. Сначала с левой стороны, а когда Таня с его помощью перевернулась и легла на уже постеленную часть простыни — то и с правой. Ребенок в это время на стуле лежал.

— Ну, что еще надо? — спросил Добрынин у Тани.

Она попросила таз с водой возле кровати поставить и дать ей ребенка.

Переместив таз и отдав ребенка в руки Тане, Добрынин заглянул на кухню.

Милиционер, сняв шляпу и китель и повесив ремень с кобурой на спинку стула, жарил на сковородке картошку.

— Где соль? — спросил он Добрынина.

— Вон, под плитой в банке.

— Я — Федор, — сказал милиционер, размешивая картошку.

— Я — Павел, — представился Добрынин — Сейчас будет готово, — милиционер Федор, взяв щепотку соли из банки, стал щедро солить картошку.

Добрынин вытащил откуда-то и положил на стол железную флягу.

Во фляге был спирт.

Достал стаканы, тарелки, вилки.

— Хлеба нет, — сказал он, заглянув в деревянную хлебницу.

— Плохо, но не страшно, — сказал на это милиционер Федор.

Через минуту или две он снял сковородку с плиты и высыпал картошку на две тарелки.

Оба сели за стол. Добрынин налил по полстакана.

— Это спирт, — предупредил он. — Развести?

— Не надо, — остановил его милиционер. — Да, чего только не бывает во время ночного патруля… Я-то думал, что жизнью рискую…

И милиционер, взяв стакан в руки, усмехнулся.

— Как назовешь? — спросил он, весело глядя на все еще озабоченного Добрынина.

— Дмитрий… — негромко сказал Добрынин, уставившись на аппетитную поджаристую картошку.

— Ну, за твоего сына Дмитрия! — весело произнес Федор.

— Он не мой сын, — сказал Добрынин, но голос его почему-то звучал неуверенно.

— Да перестань! — оборвал его милиционер. — Ты что! Давай, выпей! Дочку хотел, что ли?

И милиционер Федор осушил залпом стакан и с жадностью стал есть картошку.

Добрынин тоже выпил спирт. И, не обращая внимания на жжение в гортани, задумался.

— Закуси, закуси давай! — возмущенно проговорил милиционер. Казалось, он начинал злиться на хозяина квартиры, находя его поведение, по всей видимости, слишком странным.

Добрынин кивнул и тоже принялся за картошку.

В Ялте наконец наступила зима, но зима эта была дождливая и сырая. Море иногда бурлило, набрасываясь своей грязной волной на пустынный галечный берег. Качались на воде у причалов прогулочные теплоходы в ожидании будущего ремонта и рабочего лета. Их человеческие имена глядели с поцарапанных ржавчиной бортов тоскливо и немо.

Костах Саплухов работал с утра до позднего вечера. Распорядок дня он изменил и теперь записывал попугая Кузьму на магнитофон с утра до обеда, а затем занимался сортировкой и определением авторов уже отпечатанных в двух экземплярах стихотворений, составляющих удивительно богатый интеллектуальный багаж птицы.

Из Москвы прислали еще три посылки с чистыми магнитофонными бобинами, а Саплухов отослал в родной институт четыре посылки с уже записанными.

Писатель Грибанин поехал на весь январь домой, в Переделкино. Собирался попить водки со своим редактором и вычитать первый том романа о первом наркоме здравоохранения Семашко.

Скучновато было теперь Саплухову, и чтобы как-то отвлечься от этой скучности зимней крымской жизни, он с головой погрузился в научный труд.

Секретарша Нина Петровна тоже стала работать с двойной отдачей, без устали стрекоча пишущей машинкой, — и она ушла с головой в труд, чтобы легче было дожидаться возвращения писателя Грибанина, к пьяной романтической ласке которого она так здесь привыкла.

А за окном большую часть дня лил дождь. Но падал он на зеленые пальмы и кипарисы, и эта обманчивая вечнозеленая картина природы еще больше давила на Саплухова, заставляя его думать о вечной осени.

Лучше б уж снег, просил он природу. Но природа была дождлива и безответна.

Наступило очередное январское утро. Покормив попугая лущеными семечками и напоив лимонадом — так как вода с утра не шла ввиду поломки, ученый выпустил Кузьму из клетки, настроил магнитофон и микрофон, проверил, не забегает ли стрелочка уровня записи за красную черту, и, повернувшись к уже устроившемуся на правом плече попугаю, сказал: «Говори, читай свои стихи! Птица!» Попугай покрутил клювом, покосил одним глазом на своего нового хозяина, потом наклонился поближе к микрофону и стал читать «Василия Теркина».

Читал он долго и без выражения. Видимо, потому, что не видел перед собой заполненного слушателями зала.

Закончил как раз к обеду.

— Ну хватит, — тяжело вздохнув, сказал Саплухов, снимая с ноющего плеча птицу. — Хватит на сегодня!

Он сунул Кузьму в клетку, закрыл дверцу и добавил в кормилку семечек. А сам пошел на обед. Борщ с пампушками как-то сразу обрадовал его, поднял настроение.

Он зачерпывал гущу большой алюминиевой ложкой, потом макал пампушку в чесночный соус и заедал ею с огромным удовольствием.

А за широким окном лил дождь. Нина Петровна почему-то запаздывала к обеду. «Работает еще», — подумал ученый и прислушался, не доносится ли и сюда стрекотанье ее машинки.

Но в столовой был слышен только дождь. Еще несколько писателей обедали за соседними столиками, но в основном было удивительно тихо и спокойно.

Доев борщ, Саплухов задумался о попугае.

Второе блюдо еще не принесли, и поэтому думалось ему легко.