Подумал, что «освоение» чужой квартиры должно начинаться с кухни. И действительно, на кухне я себя чувствовал лучше. Может потому, что уже сидел здесь однажды, когда пришел отдавать доллары? И сейчас я сел на то же самое место, справа от окна. Чайник зашипел и этот домашний звук приятно вплелся в тишину, обуютив и смягчив ее. А за окном безветренный декабрьский вечер слушал звонкое тарахтенье трамваев. В темноте были рассыпаны желтые огоньки и один из них – ближний уличный фонарь – освещал голые деревья и белые «жигули», стоящие под домом.

Крепкий чай ускорил течение времени и когда я вернулся в комнату, будильник показывал без пятнадцати семь. Я заглянул в кроватку – ребенок еще спал.

Около семи я взял на кухне бутылочку с соской и снова наклонился над ребенком, но его глаза все еще были закрыты. Он крепко спал и я усмехнулся, вспомнив, как Марина, уходя, сравнила детей с собакой Павлова.

Сам я уже проголодался и, вернувшись на кухню, чтобы поставить бутылочку с соской на ее теплое место на батарее, полез в холодильник. Нашел там все для перекуса: масло, сыр, колбасу, но ничего приготовленного не было. Марина, должно быть, для себя готовила не часто. Подогрев чайник и сделав себе два бутерброда, я снова уселся на свое место справа от окна. Зазвонил телефон и я вышел в коридор. Поднял трубку.

– Алло, алло… – говорил я, но в ответ слышалось только чье-то дыхание.

Я положил трубку и вернулся за стол. Наверно тот, кто звонил, решил, что не туда попал, услышав мой голос.

И я продолжил свое чаепитие, так замечательно и незаметно убивающее время.

Прошло еще полчаса и я снова наклонился над ребенком, сжимая в руке теплую бутылочку с какой-то молочной смесью. Но ребенок все еще спал и я не решился его будить. Вместо этого я позвонил себе домой и спросил Лену: что делать?

– Главное – не психуй! – сказала она. – Просто сейчас ему больше хочется спать, чем есть. Когда ему по-настоящему захочется есть – ты услышишь. Кстати, картошку я уже почистила.

– Через полчаса она должна прийти и я сразу домой!

И снова наступила тишина.

Течение времени замедлилось и я почувствовал раздражение. Кажется, именно тишина меня и раздражала. Она была здесь хозяйкой и то, что я ее не нарушал, лишь доказывало мое послушание. Хотя все было так хорошо замаскировано под «покой», под боязнь потревожить сон ребенка, который давно уже должен бы проголодаться и вопить резким кошачьим голоском. Но он молчит, словно тоже подчиняется этой тишине. И я снова наклоняюсь над ним, дотрагиваюсь пальцами до теплой чуть влажноватой щечки. Но он спит. И я всматриваюсь в его миниатюрное личико, на котором еще нет никаких черт и линий. На кого он будет похож? На кого он похож сейчас? В таком возрасте дети, кажется, похожи только друг на друга… Но я вдруг начинаю искать взглядом по комнате фотографию Кости, я хочу спокойно рассмотреть его лицо и попробовать сравнить его с лицом ребенка. Где-то здесь должна быть фотография с траурной черной полоской, отрезающей один из нижних уголков. Место для печати смерти. Но я смотрю и не вижу нигде этой фотографии. Вообще нет нигде никаких фотографий, даже на книжной полочке серванта стоят только книги… Может, она убрала фотографии, чтобы отвлечься от прошлого? Но в спальне, на прикроватной тумбочке у нее наверняка стоит или лежит его фото.

Я осторожно захожу в спальню, щелкаю выключателем и вижу широкую деревянную кровать, тумбочку, на которой стоят радиоприемник, маленький будильник, круглое зеркало, рядом – пачка журналов, верхний – «Бурда», на подушке лежит книга, из которой торчит какое-то письмо, исполняющее роль закладки. Я подхожу, мне интересно, что она читает по вечерам. Генрих Белль, «Дом без хозяина». Господи! Разве не глупо читать эту книгу и одновременно прятать фотографии убитого мужа? Я покачал головой и вдруг вспомнил о времени. Будильничек на тумбочке показывал пять минут девятого. Я выключил в спальне свет и вернулся в комнату.

Ребенок все еще спал и это меня злило. Но ничего, сейчас она вернется и сама будет им заниматься, будет его кормить, няньчиться с ним. А я поеду домой есть картошку фри. Я, кажется, снова был голодным.

Сел в кресло и терпел эту тишину только ради того, чтобы услышать щелчок дверного замка и негромкий скрип открывающейся двери. Но будильник на телевизоре продолжал отсчитывать минуты и никакие другие звуки тишину не тревожили. Я потихоньку зверел. Мне казалось, что ребенок только притворяется спящим. Он просто ненавидит меня и не хочет принимать еду из моих рук. Конечно, это был бред. Ребенку, пока он не вырастет, совершенно все равно: кто его кормит. Главное, чтобы кормили. И я успокаиваюсь на несколько минут, но следующий же взгляд на будильник снова приводит меня в психованное состояние. Уже двадцать минут девятого. Я бы уже подъезжал к дому…

Я иду в коридор. Звоню домой.

– Ты куда пропал? – спрашивает Лена.

– Ее еще нет, что делать? – растерянно спрашиваю я и тут же замечаю, что при разговоре с Леной моя раздраженность действительно превращается в растерянность.

– Ничего себе мамаша! – удивляется Лена. – И не звонила?

– Нет.

– Ну что делать?! – я вижу, как Лена, стоя в моей комнате у телефона, пожимает плечиками. – Не бросишь же ты его там одного… Жди. А я уже голодная, буду есть без тебя. Но я тебе оставлю!

– Слушай, может мне разбудить ребенка? Ему же есть пора?

– Ты меня так спрашиваешь, будто я мать-героиня! Хочешь – буди!

– Ну пока! – я поспешил закончить наш разговор на миролюбивой ноте.

– Целую, – сказала она и положила трубку.

Я вернулся в комнату и остановился у детской кроватки. Наклонился и увидел, что малыш уже проснулся – его маленькие глазки были открыты. Он смотрел на меня и шевелил губами. Я облегченно вздохнул, сходил за бутылочкой и снова над ним наклонился. Поиграл бутылочкой над его головкой – ожидал увидеть какое-нибудь подобие улыбки, но выражение лица у малыша не менялось. Только глаза он теперь открыл пошире. Я поднес бутылочку соской к его рту, но он словно не заметил этого. Он смотрел на меня и во взгляде его малюсеньких глаз – я ведь даже и его зрачков не видел – мне чудились холодность и враждебность. Я попытался втолкнуть соску ему в ротик, но он словно зубы сцепил. «Ну и черт с тобой! – подумал я. – Хочешь голодать – пожалуйста! А я буду беречь свои нервы, они и так в последнее время расшалились!».

Я отнес молочную смесь на кухню. Снова сел за кухонный стол. Если бы я курил – сейчас бы наступил самый лучший момент для сигареты, но бог уберег меня от этой привычки. Отвлечься я мог кофе или алкоголем. Кофе не хотелось. Я заглянул в холодильник. В дверной полочке за высоким бортиком стояла початая бутылка коньяка. Но коньяка мне тоже не хотелось.

Кухонная тишина все еще хранила сладковатый запах духов. Эта тишина словно подчеркивала присутствие этого запаха, заморозив слух отсутствием звуков. Усталость проходящего дня сперва ощутилась в моих глазах. Хотелось их закрыть, но не для того, чтобы заснуть. Они просто устали смотреть и видеть эту квартиру, этого ребенка, который меня раздражал и одновременно пугал своей немотой и неподвижностью. И я закрыл глаза и подумал: «Господи, что я здесь делаю?» И тут же, как ответ от этого самого господа, в голову пришла спокойная и размеренная мысль-пояснение: «Ты исполняешь свой долг.» «Опять?» «Да, опять. И не в последний раз. Ты теперь надолго в долгу.» «Навсегда?» «Нет, не бойся. Только пока о нем помнишь.»

И мне захотелось обо всем забыть, и чем больше я старался забыть, тем сильнее напрашивалась в зрительную память картина дождливого осеннего вечера, светлячки битого стекла на невидимом асфальте глухого двора и луч фонарика – круглый желтый глаз, с любопытством осматривающий лежащее на невидимом асфальте тело.

Я все-таки достал из холодильника коньяк, налил себе немного в чайную чашку.

Выпил, как лекарство. Без мысли о поводе или тосте.

А время дотянулось до десяти – на кухне тоже были часы, круглые настенные.