После коньяка захотелось поесть и я снова сделал себе два бутерброда.

Пока ел, слушая движения своих челюстей, забыл и о ребенке, и о Марине. В какой-то момент показалось, что ребенок в комнате заплакал и я замер, прислушиваясь. Но это не был плач. Скорее какой-то одиночный звук, да и тот мог оказаться игрой воображения. И я не пошел в комнату. Я остался на кухне, словно это было единственное место в этой квартире, где я чувствовал себя в безопасности. Я выпил еще коньяка и, счастливо забыв о ребенке, спорил сам с собой о смысле исполнения долга. Спорил долго и невнятно, да и сам спор был, должно быть, больше похож на пьяное внутреннее бормотание.

В какой-то момент, когда я был особенно глубоко погружен в свои мысли, прозвучали механические щелчки открывающегося замка. Скрипнула дверь и я вздрогнул. В кухню заглянула Марина. Лицо ее было обеспокоенным.

– Ради бога, извините! Так получилось…

Странно, но никакой злости я к ней не почувствовал. Я поднялся из-за стола. Взгляд сам собой ушел на настенные часы.

Пол первого ночи!

– Он ничего не ел… – сказал я. – Совсем ничего… Я пойду, – и я снова посмотрел на часы, но теперь с каким-то недоверием и надеждой, что они ошибаются во времени.

– Он, наверно, вас испугался. Я об этом не подумала… Он ведь никого, кроме меня еще не видел… Как же вы так поздно доедите?.. Я сама на такси вернулась… полчаса автобуса ждала… замерзла…

– А что же мне, здесь оставаться?! – подумал я, подходя к вешалке.

Выходя, я услышал еще несколько виноватых «спасибо» и «извините». Сухо попрощался.

На улице было холодно и безлюдно. Я шел вдоль дороги, каждый раз с надеждой поднимая руку, когда меня догоняла какая-нибудь машина. Но редкие машины проносились мимо.

Около двух я дошел домой.

Лена уже спала. Ложась, я услышал ее сонное бормотание:

– Боже, какой ты холодный!

Проснулся я поздно, около одиннадцати.

Прислушался к тишине в квартире и понял, что я снова остался один. Наступила очередная пауза в наших с Леной отношениях. Сколько продлится она: традиционную неделю, или дольше?

В этот раз наше свидание оказалось слишком коротким, всего четыре дня, и я подумал: не из-за моего ли позднего возвращения она так рано убежала, не разбудив меня и не дождавшись моего пробуждения. Обижаться на несостоявшийся совместный ужин с картошкой-фри было бы слишком по-детски, тем более, что она знала, где я и что делаю. Но ведь и она еще совсем ребенок, со всеми вытекающими отсюда заскоками и милыми причудами. И именно это, ее детскость, мне в ней и нравится.

На кухне я застал еще горячий чайник. С тщетной надеждой посмотрел на стол – никаких записок.

Вообщем-то ничего в этом удивительного для меня не было. Я уже хорошо чувствовал Лену. Было бы глупо ожидать от нее записки или даже письма – она напрочь была лишена необходимой для этого смеси романтики с сентиментальностью. Воля, решительность и страсть – вот на чем держался ее характер. Когда-нибудь она, может, станет идеальной женой для слабовольного мужчины. И будет его терпеть только ради того, чтобы было куда возвращаться после бурных и кратковременных романов. А пока… Пока я снова оставался один, во власти ожидания, полностью зависимый от неизвестного мне графика ее жизни. Но в это утро я не почувствовал себя слишком огорченным ее неожиданным исчезновением. Я был еще полон ею, ее поцелуями, ее страстью. Ощущение своеобразной сытости успокаивало меня.

Я решил провести этот день очень медленно, никуда не выходя. А для начала пустил в ванну теплую воду и зажег газ под чайником.

Прошло несколько дней и я к своей радости заметил, что одиночество больше не имеет надо мной той силы, что прежде. Нет, жизнь моя не стала разнообразней. Я все так же пережидал привычное затишье, зная, что за ним последует. Но раздражения по поводу этого затишья я не ощущал. Однажды вечером, сидя за чашкой чая на кухне, я подумал, что в каком-то смысле сам стал «павловской собакой». Только на месте профессора Павлова была Лена, незаметно приучившая меня к ожиданию ее телефонного звонка. Может быть, она и не думала об этом, может это получилось как-то само собой. Но я вдруг явно почувствовал в этот момент какую-то заданную экспериментальность в наших отношениях. И действительно, я уже столько раз с недовольством думал о непонятном мне «графике» наших свиданий, считая этот «график» ее жизнью. Я задумывался, чем заполняется ее жизнь в те дни, когда она не со мной? Крещатиком? В это слабо верилось. Крещатик мог забирать час, от силы два. Кроме того, в такой холод он мог бы и вообще отсутствовать в графике. Что будет весной, когда потеплеет и жизнь «оттает»? Сколько времени тогда отведет мне ее график? Об этом не хотелось думать и я легко утихомирил эту мысль. И вернулся к мысли об эксперименте, в котором я принимал участие. Собака Павлова никогда не просила кушать сама. Она ждала сигнала – зажигания лампочки. А я ждал другого сигнала – телефонного звонка. Мне стало смешно и забавно от этой мысли. Впрочем, подумал я, в любых отношениях мужчины и женщины присутствует эксперимент, и самый большой из них – обычная семейная жизнь. Так что не я один должен был чувствовать себя «павловской собакой».

День спустя в тишину моей квартиры ворвался телефонный звонок.

За окном снова шел снег.

Часы показывали четверть первого.

Я сидел в кресле возле телефона и читал чужие письма – «Переписку Маяковского и Лили Брик». Искал в них любовь и романтику, а находил лишь игривую дурашливость.

Телефонная трель заставила меня вздрогнуть. К этому времени мое отношение к одиночеству окончательно изменилось, да и само «вынужденное одиночество» превратилось для меня в почти добровольное уединение.

Не отвлекаясь от любви Маяковского и Лили Брик, я поднял трубку.

– Алло? Это Толя? – спросил знакомый женский голос.

– Да, – ответил я.

– Это Марина, жена Кости… Я хотела еще раз извиниться за тот вечер. Как вы добрались домой?

– Хорошо, без приключений…

– Слава богу! Я так переживала… Вы знаете, я чувствую себя такой виноватой перед вами… Скажите, у вас сегодня вечером есть время?

Я весь напрягся в ожидании какой-нибудь новой просьбы о помощи. Лишь бы только снова не сидеть с ребенком!

– Да… – ответил я.

– Приходите на ужин… часам к семи.

Напряжение отпустило меня и я с облегчением выдохнул:

– Спасибо, приду.

Телефонный разговор отвлек меня от Маяковского и Лили Брик. Я бросил книгу на диван и пошел на кухню пить кофе.

Крепкий кофе «в прикуску» с заоконным, летящим по косой линии снегом. Биология и геометрия жизни, разделенные прозрачным стеклом. Два пространства, одно из которых – замкнуто и превращено в отдельный мир, отрезанный от природы. Мой собственный мир, не душевный, а совершенно физический. Просто среда моего обитания. И я сам решаю когда и сколько свежего воздуха пустить в эту среду, когда удлиннить световой день с помощью электричества или укоротить его, закрыв окна занавесом. Власть над замкнутым пространством – источник временной радости, мимолетного «чувства глубокого удовлетворения». Власть языка над чашкой кофе – кофейную горечь надо подсластить, и рука услужливо берет ложечку сахара, а глаза строго следят: не слишком ли много сахара, может надо только полложечки? Незаметная, неосознанная игра, сопровождающая любое движение, любое желание. Собственно, само желание – уже проявление власти. Отсюда возникло немало своеобразных истин, вроде: «Желание женщины – закон», «клиент (то есть тот, кто чего-то желает) всегда прав». Мир построен желаниями, в том числе и одним из самых важных желаний – желанием подчиняться. Мне кажется, что я понимаю, как возникло это желание. Все началось с женщины…

Я вспомнил о своей жене. Она ушла от меня потому, что я отказался ей подчиняться. Это подчинение не приносило мне радость и в конце концов она нашла человека, восстановившего своим подчинением гармонию ее жизни. Я был рад за нее. За себя, за свое освобождение. Но будучи по своему характеру человеком мягким, я очень переживал свое одиночество, переживал отсутствие той женщины, которой я буду подчиняться незаметно для себя самого. Так всегда переживал русский народ отсутствие доброго царя. Я представлял себе эту женщину мягкой, ласковой и достаточно умной, чтобы сделать мое подчинение ее желаниям моим же источником радости и удовольствия.