— Лейтенант-полковник Жерве!.. Что там у вас творится? Почему я…

Телефоны гудят ежесекундно, и нервы-провода соединяют с невидимыми людьми, которые кричат в трубку, что-то требуют, спрашивают и приказывают. Наверно, они даже не представляют, какой ад творится в штабе, где воздух из-за множества собравшихся людей застыл тяжелым грозовым фронтом, и делается все плотнее и вязче с каждой секундой. Линии на картах бегут в разные стороны, перечеркивают друг друга и кружат, испещряя ровную поверхность вязью нечитаемых знаков. Штабные офицеры двигаются отрывисто и резко, как загнанные псы, они рвут руками воротники, чтобы глотнуть немного воздуха, но здесь, под землей, воздуха уже нет, лишь растворенный в густом и тяжелом инертном газе запах растерянности.

А потом в отрывочных донесениях, рапортах и призывах о помощи появляется еще одно слово. Сперва его произносят с нервной усмешкой, презрительно кривя губы. Потом с затаенным страхом. С недоверием. И, наконец, это слово звенит в помещении штаба, вновь и вновь отражаемое надежными каменными стенами, и прыгает с языка на язык, и распространяет вокруг себя нестерпимое зловоние, так что собравшимся хочется сполоснуть рот. Но слишком поздно, от этого слова уже не укрыться, спрятавшись как от тяжелого снаряда под землей. Оно уже вокруг них. Оно покрывает карты серыми трупными пятнами. Скрежещет в телефонных трубках за хрипом помех. Трещит в мыслях, как трущиеся друг об друга кости под могильной плитой.

Мертвецы. Мертвецы наступают. Они все ближе. Их невозможно убить, потому что они уже мертвы. Дьявольское порождение германских тоттмейстеров, разлагающиеся чудовища в серой броне…

Дирк заставил себя отвлечься от подобных мыслей, как бы приятны они ни были.

— Где-то здесь должен быть их «Гочкисс», — сказал он вслух, — Будет славно, если нам удастся разобраться с ним.

— Обслуга скорее всего уже бежала, — сказал Мертвый Майор, — Но нам в любом случае предстоит это проверить.

За последние несколько минут им не попалось ни единого француза. Траншея, по которой они пробирались, еще недавно кипящая жизнью и синяя от мундиров, теперь казалась пустой и покинутой. Они словно двигались по улице мертвого города, еще хранившей следы присутствия человека, но уже навсегда обезлюдившей. Под ногами валялись вещи, рассыпанные в беспорядке. Винтовочные обоймы, нераспечатанные снарядные ящики, пуговицы, затоптанные окурки, гвозди, мотки колючей проволоки, инструменты, фуражки, солдатские кружки. Нападение застало обороняющихся врасплох, и наспех обжитые траншеи, брошенные своими новыми обитателями, были тому доказательством. Озираться не было времени, но Дирк машинально подмечал детали, сам не зная, зачем. Все эти вещи не имели никакого значения, особенно сейчас, когда каждая минута могла решить судьбу всего штурма.

Когда-то давным-давно, до службы в Чумном Легионе, и до самой войны, Дирк любил, проходя по улицам, заглядывать в невысокие окна домов. Он никогда не подглядывал за людьми, чужая жизнь его не интересовала. Куда больше ему нравились пустые комнаты, в которых никого не было. Это была его игра, странная и бессмысленная игра человека, который привык к одиночеству и пустым улицам. Комнаты попадались самые разные — обжитые, неряшливые, темные, ухоженные, полупустые, заставленные мебелью. Гостиные, кухни, спальни и приемные. Дирк никогда не останавливался у окна, смысл его игры был в том, чтоб одним взглядом охватить это принадлежащее кому-то пространство. Одна секунда чужой жизни перед глазами. Никогда больше. Так он когда-то решил. И за эту секунду, пока взгляд перепрыгивает с одного предмета на другой, бежит по трещине в штукатурке или увязает в толстом ковре, надо сделать одну и очень простую вещь. Представить, что эта комната принадлежит тебе, и что ты жил в ней с самого детства. Представить чужие, никогда прежде не виденные предметы и детали обстановки частью собственной жизни. Глупая, детская игра. Она пришла ему в голову, когда он был мальчишкой-гимназистом, но иногда самые глупые вещи, попавшие в жизнь случайно или по ошибке, как залетевший в автомобиль кусочек гравия, остаются в ней до самого конца.

Можно было представить, что огромный письменный стол, стоящий в углу чьего-то мрачного кабинета — твой старейший спутник и друг. Закрывая глаза, Дирк даже ощущал его прикосновение, шероховатое покрытие старого лака и особенный запах хорошего дерева. Можно было представить, что писанный масляными красками натюрморт с запотевшим зимним оконцем и тарелкой янтарных, как мед, мандаринов, ты видел с самого детства. И эта неказистая картина, купленная на ярмарке за пару франков, олицетворяет для тебя что-то особенное, по-домашнему теплое, привычное. Дирк видел дряхлый ветхий шкаф, и представлял себе, как трехлетним мальчишкой играет в его темных и душных недрах, вдыхая запах мундиров и платьев другой, уже прошедшей, эпохи. Или смотрел на рояль, который оставался перед его глазами всего лишь крохотную секунду, и представлял, как локоны девушки, которую он никогда не знал, легко касаются клавиш…

Отголосок этой нелепой и полузабытой игры пришел к нему здесь, на западном фронте. Дирк смотрел на разбросанные вещи, которые, скорее всего, уже никогда не найдут своих прежних хозяев, и воображение дорисовывало недостающие детали, обращая каждую из этих вещей в маленькую историю.

Он видел трубку со сломанным чубуком, валяющуюся на земле, и представлял ее тяжелый, как у всякой старой трубки, вкус. Вот он держит ее, раскуривая на рассвете, ежась от отвратительного тумана, который ползет от немецких позиций будто наваждение. Курить на пустой желудок дело неправильное, но если боши таки вылезут из своих щелей, завтрак сегодня припозднится, если он вообще будет, этот завтрак… У табака с утра другой вкус, резкий и острый. Словно вдыхаешь не дым табачных листьев, а копоть горящего танка. Надо дотянуть трубочку, пока вновь не крикнули становиться на дежурство и всматриваться до рези в глазах в этот белый кисель. «Боши! — вдруг орет кто-то под ухом, и он морщится, понимая, что и верно кашеносов можно не ждать, да что там завтрак, даже трубку докурить не выйдет. «Расчеты, к орудиям! — орет офицер своей луженой глоткой, — Становись живее!». Он осторожно выбивает трубку и прячет ее за пазуху, но озябшие пальцы случайно выпускают черенок. Шаг в сторону — и хруст под тяжелым каблуком сапога, отдавшийся в самом сердце. Любимая черешневая трубка, с пятнадцатого года служит, и вот на тебе…

Или вот эти очки с выбитой линзой и обломанной дужкой. Дирк мог представить, как беспокойно протирает их грязным носовым платком, скорчившись от холода возле пулемета. Это едва помогает, проходит минута — и стекла вновь покрыты мелкой капелью, сквозь которую мир кажется разбитым на множество кусков и неровно склеенным. А потом для этого не остается времени, потому что на траншею начинает рушиться само небо, и земля вздымает вверх грязно-серые столбы, рассыпающиеся крупной горячей пылью. Он пытается нырнуть в «лисью нору» и даже берется за рукоять деревянного щита, прикрывающего лаз, но на другом конце траншеи вдруг раздается оглушительный треск и во все стороны летят обломки досок вперемешку с землей. Он успевает удивиться тому, что близкий разрыв не так уж и страшен, как его описывают те, кто пережил подобное. А потом его собственные ноги вдруг подламываются, как будто этот германский снаряд одним махом вытянул из них все силы, обратив в тонкие деревяшки. К нему бегут какие-то люди с носилками и поднимают его. Он хочет сказать, что все в порядке, просто подвернул ногу, но понимает, что язык не слушается его. Он в волнении снимает очки, чтобы в очередной раз протереть их, но рука, засунутая в карман кителя за носовым платком, вдруг натыкается на колючую бахрому вспоротой ткани. И что-то хлюпающее под ней. Его кладут на брезентовые носилки, воняющие мочой, и несут куда-то, сквозь накатывающийся сон он видит лишь нечеткие контуры зарождающихся в небе рассветных облаков. Когда он пытается нащупать очки, то не находит их — должно быть, свалились с его груди от тряски. Но даже это уже кажется ему неважным. Хочется просто закрыть глаза и подремать, ведь рассветный сон, как известно, самый сладкий. Он это и делает…