Доктор Бархау знал, что мы с капитаном шатаемся по всему кварталу, собирая подписи. Он уважал наши добрые намерения, однако считал все это пустой тратой времени; не верил он и в то, что портрет Сусаны может разжалобить алькальда. В один из визитов он посмотрел на мою работу и одобрительно похлопал меня по спине:

— Ну а газ, сынок? — воскликнул он. — Какого цвета будет у тебя газ?

— Газ невидим, — буркнул я.

— Да что ты говоришь? А знает ли об этом чудак Блай? То-то же…

Сусана смеялась над капитаном, трубой и ядовитым дымом. Пока я рисовал, она частенько смотрела на меня, зажав нос, словно не в силах терпеть зловоние, а потом, притворяясь, что теряет сознание, свешивалась с кровати и задирала ноги. Она ни разу не похвалила ни одного моего наброска и делала все возможное, чтобы я плюнул на этот рисунок и поскорее взялся за следующий.

— Сначала я должен закончить первый и посмотреть, что получится, — настаивал я. — Неужели ты не понимаешь, что кровать, терраса и все, что тебя окружает, — плюшевый кот, труба, газ — останутся одинаковыми на обоих рисунках? Только ты будешь другая — здоровая.

На самом деле я нарочно тянул время; я мог бы закончить рисунок недели за две, но мне так нравилось бывать у Сусаны, что я готов был целыми днями сидеть за столиком на террасе. Вот почему я то и дело рвал листы, и все начиналось заново — кровать, окно, плюшевый кот, черный дым и прежде всего — бедная больная Сусана, задыхающаяся на своем скорбном одре, как любил повторять капитан. Мне действительно не давались детали, я никак не мог добиться, чтобы они правильно сочетались друг с другом — голова больной лежит на подушке, грозный дым вьется в глубине, а не висит прямо над головой Сусаны, как на моем рисунке, фрагменты оконного переплета и черный изгиб трубы симметричны. Хотя, честно говоря, если бы я захотел, рисунок давным-давно был бы уже готов.

Капитан Блай перешел на солнечную сторону улицы, поковырял стоптанной тапкой бордюр и вдруг, уперши руки в бока, обернулся ко мне. На ногах он держался довольно твердо; в некоторых барах ему отпускали в долг, и иногда он набирался так, что у него заплетался язык, однако я ни разу не видел, чтобы он шатался.

— Подойди сюда и принюхайся, — сказал он, указывая пальцем на канализационную решетку. — Люди ничего не хотят знать и проходят мимо, а ведь там, в глубине, валяется как минимум сто миллиардов дохлых крыс и по крайней мере дюжина трупов рабочих, обслуживающих канализацию…

Он красочно описал жуткие подземелья Барселоны, добавив, что там скопилось уже столько газа, утекавшего из трубы на площади Ровира, что малейшая искра, отскочившая от трамвайного колеса и попавшая внутрь, может поднять на воздух весь город вместе с портом и волнорезами, а заодно гору Монжуик и праздничную шумную Рамблу.

— Это самое настоящее вредительство, — продолжал он, не отрывая глаз от решетки. — А кругом все делают вид, что ничего не знают и не замечают.

Чтобы сменить наскучившую тему, я спросил капитана, сколько ему лет. Капитан ответил, что он вдвое старше самого Франко и его мамаши, вместе взятых, иначе говоря, ему примерно двести семьдесят один год.

— Подержи-ка. — Он протянул мне папку с подписями, расстегнул ширинку и преспокойно справил нужду в канализационную решетку. — На самом деле не стоит жалеть мертвецов — они ведь не знают, что умерли.

— Опять? Ну не надо, пожалуйста, — взмолился я. — Не делайте этого на улице, прошу вас, капитан.

— Кроме того, — продолжал он, не обращая на меня ни малейшего внимания, — похоже, что на том свете не так уж плохо, ибо сюда, в юдоль земную, как говорится, снова глотать то же дерьмо с той же женой и под тем же флагом никто из усопших, насколько я знаю, не вернулся. Никто. — Он отряхнул свой темный, как финик, член и засунул обратно в ширинку. — Когда я прячу его в штаны, я все думаю о словах того генерала, которые он произнес, вложив в ножны саблю, но никак не могу вспомнить, что же он все-таки сказал…

Я злился, потому что в тот день мне не удалось навестить Сусану: когда я подошел к особняку, жалюзи были опущены, а появившийся в дверях Форкат сказал, что у Сусаны высокая температура и она уснула, так что лучше ее не беспокоить и зайти завтра. В одной руке он держал чашку цикорного кофе, другой прижимал к груди открытую книгу, и я вновь учуял исходящий от него растительный запах. Пришлось вернуться домой. К несчастью, поднимаясь по лестнице, я столкнулся с капитаном, и тот потребовал, чтобы я немедленно отправился с ним на Травесеру, где якобы кто-то пообещал подписать петицию, а он не хочет идти один. Это была явная ложь, или же ему все попросту приснилось; со временем я заметил, что к вечеру крыша у капитана съезжала сильнее, чем утром. Мы обошли с ним всю Травесера-де-Грасиа от улицы Сардинии до Торрент-де-Олья, нажимая на звонки всех выходивших на улицу дверей — сначала на четной, потом на нечетной стороне, но в результате заполучили одну-единственную подпись, которую в какой-то забегаловке измазанной гуталином рукой вывел пьяный старик, чистильщик обуви.

Пока мы шли к дому, начало темнеть. На площади Жоаник у капитана лопнула резинка, на которой держалась одна из его тапок Он уселся на скамейку, достал из кармана бечевку и обмотал ее вокруг ступни. Мы продолжили путь и, дойдя до казарм военной части, увидели на углу маленького человечка в узком черном пальто. Сгорбившись, человечек ожесточенно тер подошву о бортик тротуара, словно отчищая собачье дерьмо. Внезапно он поднял правую руку и вытянул в противоположном от нас направлении, словно кого-то приветствуя. Кому предназначался этот жест, мы не видели до тех пор, пока не поравнялись с человечком: метрах в ста на противоположном углу тротуара другой точно такой же понурый прохожий из вежливости или со страху приветственно поднял руку, глядя еще дальше, где метрах в ста, словно в игре зеркальных отражений, виднелся третий прохожий, застывший с вытянутой рукой, будто римлянин, — точная копия предыдущих двоих; неподвижно стоя на тротуаре лицом к стене, он, должно быть, слышал звуки гимна: казармы были к нему ближе, чем к остальным.

— Ты понял, в чем дело? — Локоть капитана вонзился мне под ребра. — Это они газа надышались. Газ проник им в кровь, их парализовало, и теперь они стоят как столбы.

— Да что вы, капитан, — терпеливо возразил я. — Просто в военной части спускают знамя. Мы с вами далеко, а они слышат гимн и из уважения подняли руку.

Капитан не обратил внимания на мои слова. Заложив руки за спину, он обошел вокруг человечка в черном пальто, замершего на тротуаре.

— Что с вами, дружище? — поинтересовался он, с любопытством разглядывая странного субъекта. — Или вы хотите нас убедить, что при первых звуках нашего славного гимна вас пробивает дрожь? А разве прилично так издеваться над нашим несравненным приветствием? Должно быть, вы, дорогой мой, надышались газом, и крепко надышались, нас не проведешь.

Не опуская руки, человечек по-прежнему пристально смотрел на чудака, стоявшего на противоположном углу, точную свою копию. Он тянул руку так усердно, будто решил отпустить ее на волю, как вдруг краем глаза заметил странного неряшливого субъекта с забинтованной головой и задрожал, словно в лихорадке, — думаю, ничего подобного он и представить себе не мог. У испуганного человечка было нездоровое бледное лицо, от него скверно пахло, а из ноздрей торчали ватные тампоны, словно у покойника.

— Осторожно, — пробормотал человечек чуть слышно. — Осторожно.

— Поздно, — ответил капитан. — Вы поражены. Теперь вам придется умереть.

Коротышка боязливо покосился на капитана.

— Вы что, человек-реклама? Тогда ступайте прочь и оставьте меня в покое, сделайте милость. Неужели вы не понимаете? — В его голосе послышалась мольба. — Где-то спускают флаг.

— Флаг? Какой флаг?

— Что значит — какой? Наш, разумеется.

— Значит, вы приветствуете флаг, который даже не видите? А если это вовсе не наш флаг? Или вы такой же, как я, то есть для вас все флаги одно и то же — иначе говоря, дерьмо собачье?