Ворота снова закрылись. Бояре и слуги, оставшиеся у ворот, рвались в Кремль, стрельцы взялись за оружие. На шум стал сбегаться народ, толпившийся у торговых рядов, прибежали люди со всех концов Москвы.

Выиграли все же старейшие думные бояре. Сторонников опричнины выгнали из царского дворца. Богдан Бельский стал опальным.

Пристав ушел от Горсея изрядно пьяным. Он унес с собой подарок — пять аршин синего сукна на кафтан.

О существовании при дворе царя Ивана разных партий среди бояр и придворных Джером Горсей догадывался. Но при жизни царя никто не смел сказать и слова о таких делах.

Значит, оружничий Бельский захотел прийти к власти, прикидывал купец. За ним стоят дворяне Нагие, родственники царевича Дмитрия. Кто ему помешал? Во-первых, Никита Романович Юрьев, старший среди московских вельмож. За Юрьева крепко стоят дьяки братья Щелкаловы и много дворян. Но существует еще одна сильная партия — князей Шуйских во главе с Иваном Петровичем Шуйским и боярином Иваном Мстиславским. У них много сторонников и во дворце и в посаде. Пока князь Мстиславский и боярин Юрьев вместе, но надолго ли?

Англичанин вспомнил Бориса Годунова. Он бывал у боярина в летнем охотничьем домике в гостях. Они вели доверительные разговоры. Молодой боярин много расспрашивал о порядках и жизни в Англии. Умный, дельный человек, думал купец, он достигнет многого. И сейчас о нем немало говорят. Сила его при дворце большая: сестра — царица. Джером Горсей достаточно долго прожил в России, чтобы не знать, как здесь почитается родство…

Но кто же предупредил бояр? Джером Горсей склонен был думать, что здесь замешан Борис Годунов. Боярин проник в замыслы своего друга — опричника Бельского. Одной рукой он поддерживал его, а другой, может быть, послал тайных гонцов известить боярство. А может быть, боярину Юрьеву дал знать всемогущий дьяк Андрей Щелкалов. Нет, вернее, Борис Годунов.

Вот чем должен заниматься королевский посол Баус в Москве, а не ссориться с придворными. Однако это одни предположения. Постигнуть глубину дворцовых отношений Джером Горсей не мог, хотя и затратил много времени и денег. Сэр Френсис Уолсингем, министр английской королевы Елизаветы, обязанностью которого было знать, что делается в других странах, платил хорошо.

Джером Горсей еще раз обдумал, чем грозит ему торговое предприятие в Скифском море. «Даже если будем торговать всего три года, сделаемся самыми богатыми купцами в Англии. А если дела обернутся благоприятно, заслужим благодарность ее величества королевы. Игра стоит свеч. Ну, а если затея окончится худо? Ну что ж, без риска не бывает богатства».

Помимо всего, купец надеялся на своего покровителя — сэра Френсиса Уолсингема. Он помнил последний разговор в Лондоне, когда Уолсингем очень осторожно расспрашивал его о морском походе на восток за новую землю и о возможности обосноваться на каком-нибудь острове.

«Русские расширяют свои владения на Севере, почему не сделать этого англичанам?»— сказал Уолсингем. Этот разговор и навел Джерома Горсея на мысль о выгоде меновой торговли без царских пятнальщиков.

Откинув сомнения, Горсей взял лист бумаги, пером написал письмо купцу Джону Брауну, своему единомышленнику и другу, обосновавшемуся в новом городе Архангельске. Он просил помогать приказчику Богдану Лучкову, состоявшему на службе компании, и оплачивать его расходы по покупке кораблей и снабжению их всем необходимым для плавания. «Все остальное, — закончил послание Горсей, — тебе расскажет Богдан, ибо я боюсь, что письмо может попасть в чужие руки, а это для нас опасно».

Только поздно ночью заснул купец Джером Горсей.

На следующее утро, как только Богдан Лучков, пожилой, степенный мужик с проседью в усах и бороде, появился в подворье, Джером Горсей позвал его в свой кабинет и, закрыв двери, говорил с ним до самого обеда.

Вечером Богдан Лучков, едва успев попрощаться с женой и детьми, выехал из Москвы в Холмогоры.

Общество английских купцов по торговле в Скифском море приступило к делу.

Ночью плотники стучали топорами, заканчивая деревянные мостки, по которым царь Федор Иванович и знатнейшие князья и бояре пойдут из одной церкви в другую. Высотой мостки чуть больше аршина и шириной в аршин. Потом пошел дождь и шел до восхода солнца.

А утром кремлевскую площадь затопил народ. Все хотели видеть венчание на царство царя Федора Ивановича, слабого духом и телом человека. В народе его попросту, жалеючи, звали дурачком и относились к нему благожелательно.

Во дворце готовились к торжеству долго и тщательно. Представился удобный случай показать всему миру богатство и могущество русского царя.

В Грановитой палате, где Федора Ивановича готовили к выходу, шло последнее действие. Царь стоял посреди своих приближенных и, склонив голову набок, поворачивался, когда ему говорили, поднимал руку или ногу. Когда на царя надели тяжелые золотые ризы, украшенные множеством драгоценных камней, его слабые ноги не выдержали, подломились, и царь, вскрикнув, стал валиться на пол.

За края ризы ухватились шесть думных бояр и поддержали его. Не всякий мог вынести такую тяжесть, одежды весили около пяти пудов.

Первые часы царя Федора забавляли торжественные приготовления. Ему нравилась суета и шум вокруг. Он подумал: хорошо бы позвать жену Оринку, пусть и она посмотрит на разодетых бояр и на его сверкающие одежды. Потом он вспомнил про карлицу Федосью. Вчера она рассказывала любопытную страшную сказку, а какую, царь Федор забыл. Он напряг свою память, но ничего не мог вспомнить. «Русский богатырь отрубил Змею Горынычу семь голов и спас царевну», — пришло наконец в голову. Потом явились другие мысли: «Наемся я сегодня жареной баранины с чесноком. На праздник-то сегодня всего напекут и нажарят. Наемся баранины и напьюсь малинового кваса… Ох, хорош квас, от него приятно щекочет в носу… А потом прикажу карлам и карлицам потеху устроить. Прикажу принести каленых орехов да пряников медовых».

Царь Федор совсем размечтался, но пришло время выходить. Ударили колокола. Под торжественный звон из дворцовых палат вышел царский духовник со святынями. Он нес крест, венец и бармы Мономаховы в Успенский собор.

Вслед за духовником шел царский шурин Борис Годунов и нес драгоценный скипетр.

Когда из дворца вышел царь Федор в одеждах небесного цвета, усыпанных сверкающими драгоценными камнями, колокола смолкли. В полной тишине царь в сопровождении придворных в золотых платьях шел по мосткам до храма.

На площади тесно стоял народ, однако тишины никто не нарушил.

Не доходя до церкви, царь Федор вдруг вспомнил, что ему предстоит сказать несколько слов митрополиту: «…Владыка, владыка… — мысленно твердил он, — родитель наш Иван Васильевич… меня благословил…» Вспоминая, от напряжения он взопрел под тяжелыми ризами, но, как назло, все слова, которым его учил Борис Годунов подряд две недели, вылетели из головы.

В церкви царь и митрополит Дионисий сели на приготовленные для них места у западных врат, и Федор среди общего молчания начал свою речь.

— Владыко, родитель наш Иван Васильевич оставил земное царство, — бормотал он, запинаясь на каждом слове, — и, приняв ангельский образ, отошел на царство небесное… А меня… меня благословил державою…

Царь говорил все тише и тише и наконец перешел на невнятный шепот. Митрополит Дионисий пригнулся к нему и, покачивая головой, делал вид, будто слышит и разбирает царскую речь.

Федор Иванович вспомнил только последние слова и сказал громко:

— …соверши обряд священный, да буду царь и помазанник.

Митрополит Дионисий, осенив Федора крестом, ответил:

— Господин возлюбленный сын церкви и нашего смирения, богом избранный и богом на престол возведенный, данною нам благодатью от святого духа помазуем и венчаем тебя, да именуешься самодержцем России.

С этими словами митрополит возложил на царя крест Мономахов, бармы и венец на голову. Громко читая молитву, он взял Федора Ивановича за руку и поставил на особое царское место.