Богдану Лучкову показалось, что мертвец сам окуривает свое последнее жилище. Звяканье цепочек тоской отзывалось в сердце Богдана. Он не мог справиться с дрожью, вдруг обуявшей его.

— Спаси, господи, меня, грешного… Вот страсти какие! — Часто крестясь, он пятился и пятился к двери, пока не вышел из церкви.

Старцы и не взглянули на Лучкова. Распевая заупокойные молитвы, они продолжали свое шествие. Сладкий дух ладана, курившегося из кадильницы, наполнял церковь синим дымом и приятно дурманил голову.

Выйдя за монастырские ворота, Богдан Лучков стал думать о смерти. Глядя на спокойное море, он перебирал в уме прежние дни и годы. «Где придется сложить свои кости? — думал он. — Хорошо умереть на своей постели, когда вокруг тебя друзья, жена, дети. А ежели мне назначено принять смерть где-нибудь среди снегов, на холодной земле, где, помирая, и согреться не найдешь чем… Церковь у них холодная али топить нечем, — зябко повел плечами Богдан, вспомнив похоронное действо. — Пожертвую старцам на дрова, пусть молятся за нас, грешных… „Яко прядет час и ныне есть, егда мертвыи услышат глас сына божия и, услышавши, оживут“», — неожиданно вспомнил он строки из Евангелия.

Созвучный его мыслям, доносился печальный перезвон с древней звонницы.

— Господине, — услышал Богдан Лучков тихий голос. Возле него стоял старец с длинной бородою, недавно поддерживавший кадило в руке покойника. — Господине, бедные монахи просят тебя на помины усопшего игумена.

— Хорошо, — поколебавшись, ответил Лучков и, пощупав, есть ли деньги в кошеле, пошел за монахом.

Шел он нехотя. Как хорошо на солнышке в ясный день! По синему небу медленно плыли белые кружевные облака. По-прежнему тихо плескалось серебряное море. Кричали чайки. Доносились живые, бодрые голоса мореходов, возившихся у кораблей. Кружил голову сильный, одуряющий запах шиповника.

В трапезной за столом сидели одиннадцать старцев. Стол был неровный, выщербленный временем. Еда на столе бедная: отварная треска, морковка, репа. Хлеба не видно. Перед каждым лежала освященная сухая просфора.

Монахи хорошо говорили о покойнике. Игумен был строг, но справедлив. До монашества он мореходствовал. Будучи игуменом, ходил на зверобойный морской промысел, удачливо добывал зверя и на вырученные деньги от продажи шкур и сала покупал хлеб, мед и все остальное.

— Конец нам пришел, — сокрушались монахи. — Ежели мореходы не помогут, все голодной смертью помрем. Стары стали, немощны…

— Кто теперь игумен? — спросил Богдан Лучков и стал выбирать копейки из кошеля.

— Меня перед смертью поставил отец Варлаам, — ответил старец с длинной бородой. — И братья против меня не говорили.

— Да, уж больше некому, — поддержал кто-то.

— Вот вам, святые отцы. — Богдан выложил на стол кучку серебряных денег. — Живите и бога молите за нас.

— Молиться будем, — сказал игумен, — одначе дойдут ли до престола всевышнего наши молитвы?

— Почему не дойдут? — удивился Лучков.

Вновь поставленный игумен оглядел свою братию, словно спрашивая, говорить или нет.

— Открыл нам перед смертью отец Варлаам про твоих мореходов неладное, — решился он. — Говорил, будто не от льдов и морской волны погибнут некоторые, но будут наказаны за тяжкий обман и воровство. А путь ваш ото льдов будет чист.

— Вона как, — раздумчиво протянул Лучков. Он еще пошарил в кошельке и положил на стол новую горку денег. — Творите молитвы за нас, грешных. Имена на бумагу запишу. Грамоту разумеет ли кто?

— Все мы грамотные, — сказал игумен, — молиться за вас будем каждый день и просить у бога для вас удачи. Возьми мое благословение — икону святого Николая, покровителя всех мореходов. Древняя икона, Марфы Посадницы вклад.

Лучков поблагодарил за икону, обещал монахам оставить несколько мешков ржаной муки и ушел со смущенной душой.

На следующий день все, кто собирался в поход, были в сборе. Из Архангельска приехал англичанин Джон Браун и привез с собой своего друга, купца Ричарда Ингрема. Английские купцы решили плыть на разных кочах. На носу и на корме своих кораблей они поставили медные пушки, стрелявшие пятифунтовыми ядрами.

Англичане посоветовались с Богданом Лучковым и назначили кормщиками пустозерцев Никандра Мясного и Фому Мясного. Братья-близнецы были крепкие мужики с красными лицами, заросшими до глаз бородами, скуластые, с маленькими приплюснутыми носами.

Тяжело груженные корабли низко сидели в воде. Богдан Лучков долго наставлял кормщиков, как вести себя при всяких случайностях плавания. Кормщики слушали и посмеивались. Богдан Лучков мореходом не был и впервые увидел море неделю назад у Никольского монастыря. Но уж такова человеческая натура: если ты чином выше, значит, и голова у тебя умнее, значит, и учить можешь всех, кто пониже тебя.

Остался один нерешенный вопрос: по какому пути должны направить свой бег кочи. Спорили недолго. Кормщики считали, что грузные кочи перетаскивать через Канинский волок долго и тяжело. Слишком много груза, слишком тяжелые кочи. А с другой стороны, пустозерцы утверждали, что ветра в это время должны быть благоприятными для морского плавания. Решили идти Студеным морем на север и у Канина Носа сворачивать на юго-восток. Спуститься южнее острова Колгуева и, пройдя его, идти на восток к острову Вайгачу. Дальше плыть кочам, как укажут кормщики, по безопасному пути во льдах, для отыскания островов, пригодных под становище.

В день отхода на берегу было пустынно. Монахи маленькой черной кучкой стояли на берегу. Поход был тайный. Кроме двух англичан и старцев, никто не провожал корабли в дальнее плавание.

Выйдя с отливом из ковша, мореходы еще долго слышали печальный звон монастырских колоколов, а попутный ветер доносил запах цветущего шиповника.

На пятый день пути ветер переменился, и вместо шелоника задул побережник. Как бы сейчас хорошо с этим ветром идти на восток, да беда — Канин Нос загораживал дорогу. Еще бы день, и лодьи, обогнув низменный мыс, вырвались на свободу. Но теперь дело оборачивалось иначе. Лодьи едва двигались вперед, зато их быстро сносило на берег. Когда глубины стали совсем малы, а каменистые мели близки, кормщик заглавного коча Никандр Мясной стал на якорь. За ним отдал якорь и второй коч… Что только ни делали кормщики — бросали в воду заговоренное птичье перо, свистели, призывая попутный ветер, и с передней и с задней мачты, — ничего не помогало.

Непрерывными рядами двигались с северо-запада зеленые волны, качая стоявшие на якорях кочи, и, казалось, не будет им конца. На четвертый день ветер стал стихать. Ночью ветра совсем не стало. В воздухе потеплело, в тучах образовались разрывы. Показалось полуночное солнце. Низкие берега, окрашенные в лиловый цвет, тонули в белесом море. У горизонта море загорелось, отражая огненно-багровое небо.

— Батюшко, припади! — молили кормщики ветер.

Под утро, к радости мореходов, снова задул попутный ветер. Море покрылось мелкой рябью, ожило. Ветер нерешительно шевелил парусину то с одной, то с другой стороны. На кочах закрепили паруса и тронулись в путь. Но недолго пришлось радоваться. Ветер опять изменился и теперь задул от северо-востока. Всем было досадно. Канин Нос совсем близко. Отчетливо виднелись на нем многочисленные кресты, поставленные мореходами в память своего спасения. Много крестов поставили зверобои, спасшиеся от смертельного выноса в океан. Плавучие льды вместе со зверобоями и их промыслом часто выносило далеко на север, и люди находили там свою смерть.

Простояли у самого мыса еще три дня. Съехали на берег за плавником для поварни. Наконец ветер снова задул от юго-запада, и кочи, обойдя Канин Нос, повернули на восток.

За мысом Канин Нос начиналась морская дорога, проторенная многими русскими мореходами. Мангазейские пушные богатства издавна притягивали к себе отважных и предприимчивых. Драгоценный соболиный мех, удобный для перевозок, был главной приманкой, за которой дальше и дальше на восток шли торговые и промышленные люди.