Так создался этот договор, слепленный из упорства Борецких, твердости Офонаса Груза, осторожной приверженности к традициям всех остальных и трусости владыки Феофила.

В таком виде грамота еще через два дня была представлена на утверждение вечевому собранию.

Заседание это имело и еще одно последствие, впрочем, затянувшееся разрешением почти на год. Получив в «Словесах избранных» опору для своей ненависти к Пимену, Феофил, не решаясь, правда, сразу же отдать под суд друга всесильных Борецких, начал потихоньку собирать сведения: когда и сколько передавал Пимен Марфе денег из владычной казны?

После заседания Совета, прощаясь с Офонасом Грузом на владычном дворе, где Офонаса ждал его обитый кожей возок, а Богдана Есипова верховой конь, Богдан хмуро сказал, глядя в сторону своими утонувшими под лесом бровей маленькими глазами:

— Помнишь, Остафьич, покойный Иона, царство ему небесное, когда молил Василья Темного отложить гнев на Новгород, заплакал вдруг и сказал: «Кто обидит людей моих толикое множество и кто смирит таковое величество града моего, ежели усобицы не смятут их и раздоры не низложат их и лукавство зависти не развеет?» — Богдан махнул рукой и, не оборачивая лица, зашагал к коню.

Прошли те времена, когда щитники, замочники и кузнецы смещали епископов и вмешивались в дела государственного управления, когда на вече предстательствовали старшины цехов, истинные представители черного народа, и на них опирались бояре в борьбе за власть. Теперь новгородское общество отстоялось, как отстаивается в низинах взбаламученная вода весеннего потока. Отстоялось в три слоя: великих бояр, захвативших всю полноту государственной, политической и судебной власти, купечества, имевшего своих представителей во всех делах торговых, своих старост, «тиунов новгородских», свой торговый суд, хоть и под началом боярина — тысяцкого, своих выборных при заключении торговых соглашений и договоров Господина Новгорода с зарубежными странами, и, наконец, житьих, третьего слоя, представителей черного народа в суде и на вечевых сходах.

Но хотя житий и происходил зачастую из крестьян или ремесленников, и происхождение это помнилось и даже почиталось уличанами: наш, мол, свой, нашего брата кость! — но ремесленник, для коего истинное богатство в руках, в мастерстве, и вчерашний ремесленник, позабывший, как держать кузнечное изымало, или крестьянин и крестьянин по происхождению, — это большая разница! Одно, когда человек делает что-то сам, своими руками, другое, когда получает труды других рук, а сам лишь руководит работами, направляет и поучает, объезжая деревни (часто одна деревня принадлежала нескольким житьим, и в осеннюю пору хозяева-управители приезжали один за другим). Пусть ты десяток яиц, постав холста небеленого да оков жита получишь, однако не сработал сам, не вспахал, не вскормил, не вырастил так какой же ты «наш»? Землю, земельную власть, а не власть людей представляли житьи, эти вчерашние ремесленники и мужики. Земля, а не народ говорила на вече и в суде. Количество крестьян и орамых пашен решало всякое дело. И так получилось, что черные люди — четвертый слой новгородских граждан — не имели своего голоса в делах, ни своих представителей в органах власти Новгородской республики.

И все же сила у них была. Пусть замкнутая, перегороженная тысячью плотин, она вечно грозила прорваться и затопить Новгород. И об этом помнили все, и бояре, и житьи. Помнили и боялись. Не побоялась лишь Марфа Борецкая. Через головы боярского совета, житьих, самого Киприяна Арзубьева, на неверные весы народного мятежа дерзко бросила она посулы и лесть, свое и владычное золото, чтобы силою этой перетянуть колеблющееся вече.

В последующие два дня в городе творилось невообразимое. Толпы народа по улицам, крики, брань, заушения, вскипающие там и тут драки. Селезнев велел бить и гнать клопских богомольцев, призывающих поддаться великому князю Московскому, и стон стоял до небес.

Слухи, что Московский князь берет назад свои требования, переполошили весь Новгород. Почасту бил вечевой колокол. То те, то другие, прорывались на Ярославово дворище, собирали летучие сходки своих приверженцев. На вытоптанном дочерна настиле оставались рукавицы, шапки, вырванные с мясом пуговицы, клочья воротников, а то и алая кровь.

Иван, что грузил лодьи у Борецких, с началом зимы остался опять без работы. Скоморох Потанька встретил его как-то на улице и потащил с собой, к Селезневу:

— Деньги дают, дура голова!

Работа была заполошная: шататься по городу да кричать: «За короля хотим!», а при нужде и ввязываться в драки. Домой приходил Иван затемно, очумелый и охрипший, служба была не по нему. Потанька, тот чувствовал себя как рыба в воде, тряс кудрями, бахвалился, отирая кровь с разбитой скулы:

— Эх, и врезали ж мы им!

В эти последние дни оба аж почернели от устали. Накануне даже и домой не пошли. Иван только передал Анне через сябра, что, мол, не ночую, Потанька и тем не озаботился. Спали в молодечной у Есиповых, на полу, вповалку, вместе с Богдановыми молодцами. Вечером пили, утром опохмелялись, вполпьяна разошлись по улицам. Первая драка случилась у въезда на мост. Одолели было, но тут подвалила толпа плотничан, дуром кинулись на своих и едва разобрались, уже после того, как двоих уложили, едва тепленькими, под стеной Детинца и над ними захлопотала чья-то зареванная жонка. С боем прорывались потом через Великий мост. Толпа орала, сшибая перила, живые тела с хряпом падали на лед. Над головами махались кулаки, ослопы, жерди. Потанька за шиворот оттащил Ивана, спас, а то бы колом проломили голову. На торгу трещали лавки, опрокидывались скамьи. Какой-то высокий тощий мужик, мастеровой, взобравшись на кровлю амбара, пронзительным, режущим уши голосом кричал, перекрикивая всех:

— Исак Андреич Борецкой Витовту Порхов продал! Ну, не продал, а шестнадцать тысяч рублев откупа ему дал! Это какие ж деньги! Двои раз весь Новый Город каменной стеной обнести можно, вота какие! Тут за полгривны неделю спину гнешь, с десяти мужицких дворов в год рубль собирают! У их, у Борецких, размах! Не мельчитце ни которой! Теперь Марфа весь Новый Город Литве продать затеяла!

Потанька полез на кровлю, мужика вчетвером скинули в толпу, на кулаки, и долго трудились над ним. Ноги месили раскисший снег. Новый чей-то крик: «Хотим за великого князя!» — спас мужика. Толпа кинулась туда, а избитый, растерзанный мастеровой, дико косясь на Ивана и волоча ногу, заползал в закут меж лавками, его рвало. Иван, опустошенный, побрел вслед остальным. Понял вдруг, что хочет одного: домой, к Нюре, бросить бы все это! Денег нет, топить нечем, а скоро Рождество… Что ему король!

К началу вечевого схода наступило совсем уже неподобное. Выборные веча едва могли пробиться к Никольскому собору. Толпа напирала от рынка и со всех сторон, забиты были все окружные улицы. Крики: «За короля хотим!», «За князя!», «За короля!» — не смолкали. На вечевой башне заполошно, как при пожаре, бил и бил колокол. Пробивающихся к вечу верхами бояр мотало, как лодьи в непогодь. Кони, храпя, оскаливали зубы, начинали кусаться.

Двух-трех за ноги стащили с седел.

Ивана Своеземцева у самого веча толпа притиснула к тыну. Слуги потерялись в давке. Вертя головой, он узрел совсем рядом, прижатого как и он, Григория Тучина. Двое холопов тщетно старались оградить своего господина от литого натиска толпы. Неслышный в шуме, Григорий махнул ему рукой. Один из его холопов выдрал Своеземцева из гущи тел, поставил рядом с Тучиным, загородив их спиною. Продолговатое лицо Тучина подергивалось.

На подбородке свежела царапина. Он изо всех сил старался и здесь сохранить свое всегдашнее спокойствие и благородную осанку. Прямо перед ними, за толпою, над морем голов, вздымалась вечевая ступень и крыльцо приказной избы, из которой вот сейчас начнут появляться ораторы.

— Давно ты здесь? — спросил, прокричав на ухо, Своеземцев Тучина.