Выстояв и высидев положенное, — на Москву в иных делах не торопились, — Овин говорил с боярами Челядней и Китаем.

Будет ли он, Захарья Григорьев, бить челом в службу великому государю Московскому?

Овин ожидал этого вопроса, думал о нем всю дорогу. Бить челом государю — значило нарушить все новгородские законы и устои, отречься от своих… И надо было отрекаться!

Он прямо заявил, что почитает честью великой служить верой и правдой государю Московскому, но не мыслит только, как доложить о том Совету господ и Господину Новгороду?

После этого он опять ждал и наконец был допущен пред очи Ивана Третьего. Иван милостиво поздоровался с ним, показав, что помнит прием, устроенный ему Захарией.

— А что касаемо опаса твоего, — изрек Иван, — то мыслим попросить владыку Феофила, богомольца нашего, и прочих, дабы отчина наша, Новый Город, прислала послов к нам, господину своему, яко к государю, и служила бы нам честно и грозно, яко же и подобает служити государю своему!

Захария не сразу понял, чего хочет Иван. А тот, пристально глядя в глаза боярину, добавил:

— И мыслим мы, что ты, Захарий, возможешь нашу волю Господину Новгороду передать и предстательствовать о том пред отчиною нашей!

Когда он сообразил, что Иван хочет распоряжаться в Новгороде, как на Москве, и от него требует заявить об этом Совету господ и всему Новому Городу, Захару стало жарко под шубой. Так просто — всех под топор? А как же вече? А как же степенной посадник, и его долой? А Совет господ?! У боярина голова пошла кругом. Заслониться — кем? чем?! Спасительная мысль пришла в голову: меня ведь одного не послушают! Василий Никифоров, он тоже зван! И за тем же делом! Им заслониться! И владыка, пущай он решит, сам передаст Совету… Но отвечать надо было немедленно, и надо было отвечать самому, не спихивая на Совет. Он отнюдь не хотел угодить туда же, куда угодил Онаньин со своими ответами, что мне-де не наказывали, да со мной не посылывали… Накажут!

Надо было соглашаться на все. И Овин склонил толстую шею. В конце концов он хоть тут, а первый! Ежели что — ему зачтут эту первую его службу Московскому государю.

Василий Никифоров приехал на другой день. Его заставили подождать подольше. Захария пока выяснял у московских дьяков свои судебные дела, давал, закусив губу, направо и налево и только покряхтывал, видя, как опустошается кошель с серебром.

Но вот и Василий Никифоров в свой черед стал перед Иваном и тоже бил челом в службу государю. Иван Третий милостиво объявил, что наместникам княжьим о службе его и Овиновой Совету вятших мужей новгородских, посадникам, тысяцким и вечу пока долагать не велено. Что же касаемо государства, то тут Василий набрался духу и объявил, что сам он верой и правдой готов служить государю, а о том, что решит Господин Новгород, ему без Совета господ и приговора веча обещать не можно, хоть он и готов передать…

Иван долго пронзительно глядел в глаза Никифорову.

— С благословением владыки, я готов… — прошептал боярин.

Пенкова увели и вызвали погодя на говорку к думным боярам государевым. Тут ему прямо сказали, чтобы молчал о тех речах, но подумал и пораскинул умом — стоит ли ему отрекаться от службы государевой?

Перетрусив, растерянный воевода наконец сдался и обещал сделать все возможное, чтобы Новгород послал к великому князю посольство о государстве — прошать Ивана Третьего быти государем в Новгороде, как и на Москве. Его уже не приводили к Ивану, наказав обсудить дело с Захарией Овином.

Возвращаясь верхами с последнего побыва в Кремле, куда их вызвали вместе, и глядя в затылок Никифорову, Овин твердо решил, при малейшей замятне, предать его в руки новгородцев и тем спасти свою голову. «Дурак!

Упирался еще! А я все делай один? За всех! Я сделаю! А ты, голуба, ответишь!» — он заранее обрекал топору поникшую голову неревского боярина.

Да владыка пущай подумает! На Совет господ, конечно, не стоило полагаться, а уж на вече и тем более.

В Новгороде Захария первым делом наведался к Феофилату Захарьину.

Неважно, что тот не на степени. Он сейчас, после смерти Груза, первый у пруссов, а от Прусской улицы много зависит!

Но Феофилат не был на Москве, его не прижимали, от него пока ничего не требовали, да и вообще рисковать ему хотелось еще менее, чем Захарии.

Он сделал свой любимый извилистый жест рукой, посетовал:

— Ошибся ты маленько! Надоть было так! И не отказывать и не обещать очень-то!

— Сам побывай! Надоть! Кому говоришь! — взорвался Овин.

— Не гневай, Григорьич, — возразил Феофилат, улыбаясь и поглаживая жидкое, расползшееся брюхо. — Прикинь-ко, кому я скажу? Ну, степенному.

— Кирилла Голый…

— Да, то-то вот! Кирилла Голый ничего не может, пото и выбрали, сам знаешь! И етого тоже не сможет. Лука? Тимофей Остафьич? Самсонов? Да ни в жисть! Суди сам, Захар Григорьич! Ну, мы с тобой решим, а неревляна? Короб с Казимером? Яков осторожен, ему пожить охота еще! Савелкову и намекнуть опасно. Селезневы, Михайловы, Тучин, Окинф Толстой? А коли до Марфы дойдет?! Ну, славляне еще… Да и то! Своеземцев, Глухов не примут, и спрашивать неча. За своих-то ответишь? Ну, Кузьма твой, а Яков Федоров? И то скажу: Совет уговорим, Феофила — ну, тот сам готов! А вече? А житьи? Им чего? Им на Низ ездить — разоритьце! Съедят нас оне и костей не оставят! С архиепископом решить надоть… Через него. Да коли посылать о государстве, тайно чтоб! И я тебе тут не помощник. Слепитце — хорошо, нет — отвечивай сам уж! Пусть-ка Московский князь великий, коли так умен, сам и уговаривает мужиков!

— Мы с тобой, как злодеи, отай! — сдался Овин, вытирая платком вспотевшую шею («Вот увяз!»).

— Злодеи не злодеи, а без ума дело не делают! Иван-ить на земли заритце, тут прогадать — и нам с тобою дорого станет! Теперь пошлешь кого?

Ежели отай? Дьяка вечевого нать, это беспременно, чтобы законная власть, от веча чтоб!

— Вечевой-то дьяк, Захар, у меня в горсти, поедет! — сказал Овин.

— Еще кого ни-то нать из управы! Подвойского хоть, Онфимова или Назара!

— Без Совета? — переспросил Захарий, совсем растерявший свою спесь.

— Без Совета, — спокойно подтвердил Феофилат. — Сам-то поезди по людям! С Яковом Коробом надоть сговорить. Меня никому не поминай только!

Перед самим Спасом отрекусь!

От Никифорова помочи не было ни на грош. Как воротился в Новгород, так и сидел у себя, словно уже помирать собрался. Захарий напрасно объезжал бояр: кто отнекивался, кто спирал на вече. После бесполезного разговора с Яковом Овин выругался про себя. Все ведь, и Короб, и Казимер, и Самсонов, и этот Филат Скупой, Порочка, — он с удовольствием произнес обидное прозвище, — все ведь великому князю кланялись и на верность грамоту подписывали! А поди собери их нынче! Решать должен архиепископ, зачем выбирали?

К владыке Захария с Пенковым отправились вдвоем. Овин вытащил-таки воеводу из дому. Им пришлось дожидаться. Захария ворчал. Феофил, которого он привычно помнил робковатым и недалеким, нынче стал уж очень величаться.

Слуги ходили на цыпочках. «Владыка занят, владыка просит обождать!» В заискивающих тихих голосах было почтение неложное. Подивился Захария.

Знал, что Феофил укрепляет архиепископию, поставил часозвон во Пскове, в Снетогорском монастыре, прикупает земли, въедается в дела двинские, но чтобы так обломать своих софьян, — об Ионе и не вспомнит небось! — это Овину было внове. То-то Марфа теперича не заглядывает сюда, заказали путь!

«Ай да Феофил! Ай да ризничий! Поди, и в московских делах не заробеет!» подумал он с надеждой.

Но Феофил — это был уже не тот, преданный Москве душой и телом правитель, как когда-то. Хозяйственный и настырный глава Софийского дома был достаточно охлажден в своей любви к Ивану Третьему кровопусканием, устроенным владычной казне последним приездом великого князя. Разговоры о землях, которые якобы собирается отбирать князь Иван, доходили и до него.