– Георг, – остановил Гервега Карл. – Я, конечно, догадываюсь, о чем ты говоришь. Но ей-же-богу, Эмма на тебя не жаловалась. И я ничего подобного о тебе не слышал.

– Даже так? – удивился Гервег.

– Да, Георг. Я лишь догадываюсь. А ты, вероятно, догадываешься, как я к этому отношусь. И если б ты не начал этот разговор, ты от меня ничего бы не услышал.

Гервег вдруг расхохотался, плюхнулся на диван рядом с Карлом, обнял его за плечи, потом вытер веселые глаза надушенным платком и сказал:

– А я думал, что ты уже приготовил для меня суровую отповедь. Разве ты не заметил, что я поглядывал на тебя с опаской? Мне казалось, что в твоих глазах уже сверкают молнии, а брови, как черные грозовые тучи, сошлись на переносице… Разве не так?

Карл пожал плечами.

– С чего ты взял? – спросил он. – Неужели у меня был такой мрачный вид? Правда, я вспомнил о Бруно Бауэре. Я хотел попросить, чтобы ты рассказал Женни, каким ты его нашел прошлой осенью в Берлине. Может быть, поэтому я показался тебе мрачным?

– Может быть. – Гервег встал и снова направился к шкафчику с напитками. – Это твое признание для меня как подарок, Карл. Я испытываю теперь необыкновенное облегчение. Значит, и Эмма не жаловалась, и ты меня не осуждаешь. И это есть праздник, Карл. Выпьем за этот праздник. Ты сделал мне подарок, и я сделаю тебе подарок, – сказал он, поднося Карлу бокал с мозельским. – Но не вино, нет. Я наконец расскажу тебе, как я беседовал, если так можно выразиться, с Фридрихом-Вильгельмом Четвертым. Хочешь?

– Хочу. Я тебя и прежде просил об этом.

– Но у меня не было тогда настроения. А сегодня я могу. Сегодня меня этот рассказ не заденет за живое. Рана уже хорошо затянулась.

– Значит, все-таки рана?

– Конечно, – ответил с грустью Гервег. – Как говорится, черт меня дернул. Я, конечно, чувствовал, что последствия моей встречи с королем могут быть дурными. Но тщеславие, Карл, оказалось сильнее моих дурных предчувствий. Ты только вдумайся: сын трактирщика говорит с королем как с равным, потому что этот сын трактирщика – поэт.

– Как с равным, Георг? Так ли?

– За Фридрихом-Вильгельмом – старый мир, за мной – новый! Я не только равен ему, я сильнее его!.. Вот я стою перед королем, его враг, и не боюсь его, и смотрю ему в глаза, и говорю ему: «Встретились деспот и поэт, власть силы и сила свободного духа, прошлое и будущее, увядание и расцвет!» Ты понимаешь?

– Разумеется, Георг.

– Ах, Карл, ты, конечно, понимаешь меня. Так хотелось бросить ему в лицо слова истины, правды, свободы! Не знаю зачем. Но я чувствовал, что надо! Надо объявить ему войну открыто, смутить его дух, его величие горячим словом правды! А тут еще этот лейб-медик короля, этот Шенлейн, взялся устроить встречу быстро, без проволочек. Он уверял меня в том, что король выслушает меня. И я пошел, Карл. Я пошел как будто с высоко поднятым знаменем впереди отряда бойцов. Так я себя чувствовал. Но вышло…

Гервег поднялся и нервно заходил по комнате: должно быть, все-таки рана, нанесенная ему королем, еще не затянулась.

– Но вышло все иначе. Вот как все вышло: тайный советник Шенлейн ввел меня к королю, и он, этот пьяница, этот гнусный человек, некогда любивший разглагольствовать о свободе и прогрессе, обманувший всех, он сказал мне, гнусавя: «Рад встрече с вами больше, чем той, какую имел некоторое время тому назад с одним чужестранцем. Я имею в виду господина Тьера», – пояснил он мне. Потом он начал хвалить мой поэтический талант. Он восхищался моим поэтическим мастерством, он говорил, что я превзошел самого Уланда[2], и в то же время сожалел (при этом он даже вздохнул, подлый притворщик), что я придерживаюсь радикальных взглядов.

– Неужели вздохнул, Георг? – усмехнулся Карл. – Ты точно это помнишь?

– Точно! Он, конечно, очень хотел бы, чтобы я воспевал его, мерзавца, и его гнусную феодальную бюрократию. Он фарисействовал, он лицемерил, он нагло лгал мне в глаза. «Я люблю благомыслящую оппозицию, – говорил он мне. – Вы приобретаете необычайное влияние… Мы останемся честными врагами…»

– Это все подлинные его слова? – спросил Карл.

– Ты не веришь? А в заключение сказал дословно следующее: «Вы направляетесь в Кенигсберг. Там вы найдете многих, разделяющих ваши убеждения, решительную оппозицию некоторым моим правительственным принципам. Я знаю это, но люблю мужественный, независимый образ мыслей, и восточные пруссаки принадлежат к моим лучшим друзьям». С этими словами он отвернулся и вышел, не дав мне сказать в ответ ни единого слова…

– Ни единого, Георг?

– Ни единого! Можешь представить себе, Карл, в каком состоянии я вышел из дворца. Я послал ко всем чертям Шенлейна!.. Я проклинал себя!.. Я проклинал весь мир… И, признаюсь тебе, как близкому другу, я готов был покончить с собой. И только мысль об отмщении, о страшном отмщении удерживала мою руку. – Гервег наконец остановился и в полном бессилии опустился на диван рядом с Карлом. – Что было дальше, ты знаешь, – добавил он ослабевшим голосом. – Изгнание, запреты, проклятия, позор, предательства… О филистеры! Безотрадный, покинутый богом народ! Те самые люди, которые еще вчера с восторгом бросались мне на шею, стали бросаться на меня, как бешеные собаки. Но я устоял. Верно, Карл? Я устоял…

– Да, – сказал Карл. – Ты устоял.

Гервег обнял его и поцеловал в щеку.

– Спасибо тебе, Карл. Ты знаешь, за что я тебя благодарю. Ты хорошо знаешь. Мы еще покажем этой своре лакеев, как дерутся истинные революционеры! Верно?

– Верно.

– И вот мое начало этой борьбы: я написал стихотворение «Ненависть». Я надеюсь, что оно будет опубликовано в первом номере нашего журнала. Пусть Фридрих-Вильгельм захлебнется от ярости и страха, прочитав его. Пусть он вспомнит, как был упущен великий и неповторимый момент в его жизни, как он проиграл свою жизнь, свою судьбу.

Карл не стал расспрашивать Гервега, что он имеет в виду, говоря о судьбе, о великом и неповторимом моменте. Он догадывался, что Гервег, идя на аудиенцию к прусскому королю, втайне лелеял еще одну, совершенно фантастическую надежду, на какую способен только поэт. Ему, должно быть, грезилось, что король, выслушав его страстную речь в защиту правды и свободы, обнимет его, как не раз обнимали его восторженные юноши и девушки Германии, и скажет со слезами на глазах: «Отныне я с тобой, о великий поэт! Я – король Пруссии, а ты – мой король. Руководи мной, апостол революции!» Такая невероятная мысль могла родиться только в голове поэта… Король, конечно, проиграл свою великую и славную судьбу. Но сделал он это гораздо раньше. Хуже другое: свою великую и славную судьбу едва не проиграл сам Гервег, встретившись с королем. Эта встреча обернулась для него потерей тысяч поклонников и многих друзей.

– Пойдем к нашим дамам, – предложил Карл. – Боюсь, что они уже ропщут. – И, не дожидаясь согласия Георга, направился к двери.

– Одну минуту, – остановил его Георг. – Я не прочел тебе мою «Ненависть». Ведь ради этого стихотворения я и позвал тебя сюда. Мне не хотелось читать его при Эмме: в последнее время она стала пугаться моих выпадов против королей. Она боится, что кто-нибудь из них мне отомстит – и таким образом будет разрушено наше семейное счастье, о котором она печется с чрезмерным усердием.

– Тебя это раздражает, Георг? А по мне, семейное счастье – высокий предмет. Гретхен Гёте – мой идеал.

– Ну, Карл! – развел в удивлении руками Георг. – Ты меня разочаровываешь! Ведь искренняя жизнь и революция исключают семейное счастье, семейный покой. Искренняя жизнь – это первое условие бытия подлинных поэтов, а революция – их мечта. Семейное же счастье, если о нем постоянно печься, делает нас всего лишь робкими филистерами. Разве не так, дорогой Карл?

– Разумеется, не так, – ответил Карл. – Ради твоей блестящей теории я даже на словах не предам мою Женни, Георг.

– О! – дурашливо воскликнул Георг. – Я повержен! Твой аргумент сразил меня наповал!