– То-то же, – улыбнулся Карл. – Даже самые строгие теории не могут устоять перед женским очарованием. Бруно Бауэр уверял меня, что эти слова однажды произнес Гегель.

– Когда я слышу имя Гегеля, я умолкаю, – сказал Гервег. – Оно на меня действует, как взгляд удава на кролика. Оно парализует все мои интеллектуальные способности. Мне хочется упасть на пол и накрыть голову подушкой. Согласись, Карл, что имя Гегель звучит, как удар грома, как внезапный удар грома, когда ты не увидел молнии и не подготовился к громовому удару, а он вдруг – Гегель!

– Уж если чье имя и звучит подобно грому, так это имя Фейербах, – возразил Карл. – Впрочем, я думаю, что оба эти имени будут долго греметь подобно весеннему грому над обновляющейся землей.

– Вот! – обрадовался Георг. – Теперь и ты заговорил как поэт. И теперь я прочту тебе, наконец, мои стихи о великом короле Фридрихе-Вильгельме Четвертом, который предал дело своего народа. – Георг взял со стола листок со стихами и собрался было уже читать, но тут в кабинет заглянула Эмма.

– Чем занимаются здесь наши мужчины? – заговорила она певучим голосом. – Не пьют ли они здесь вино, спрятавшись от дам? – И, увидев стоящие на столе бокалы, сокрушенно закачала головой: – Конечно, пьют. Ах, какие нехорошие, какие бяки наши мужчины! Женни! – позвала она. – Иди сюда, Женни! Полюбуйся на наших мужчин!

Эмма была златокудрая, как сирена Лорелея. И голос у нее был звучный – тоже как у рейнской сирены, заманивавшей корабли на скалистый риф. Медовый месяц Эмма и Гервег провели в Южной Франции, у моря, под горячим солнцем. И следы этого солнца еще остались на обнаженных руках и плечах Эммы – золотистый загар, который был ей очень к лицу.

Появилась Женни. Женщины взяли своих мужей под руки и насильно увели из кабинета в гостиную.

– Придется тебе, Георг, читать стихи здесь, – сказал Карл.

– Придется, – вздохнул Гервег.

Он прочел стихи. Женни и Эмма похлопали ему в ладоши. Карл сказал:

– Мы обязательно поместим эти стихи в нашем «Ежегоднике».

– А Руге? – усомнился Гервег. – Думаешь, они понравятся Руге?

– Если и не понравятся, я его уломаю, – пообещал Карл.

– В таком случае, я спокоен, – сказал Гервег. – Твою способность уламывать, как ты выразился, я знаю, ведь ты за такие дела берешься не один, а целой компанией.

– О чем ты? – спросил Карл. – Я не понял.

– А что тут понимать? Я говорю, что ты уламываешь своих друзей и своих врагов не один, а целой компанией: вместе с Гегелем, с Фейербахом и всеми философами, какие жили до них. Непобедимая компания! Совершенно непобедимая! А поэты выходят сражаться всегда в одиночку. Поэт является поэтом ровно настолько, насколько он сам поэт. За плечами же философа – все философы, от Фалеса[3] до нашего Мозеса Гесса, – неисчислимая рать.

– Но зато прекрасные дамы аплодируют тебе, а не мне, Георг, а это чего-нибудь да стоит, – сказал Карл. – Слава поэта и слава философа – несравнимы. Поэтов носят на руках, забрасывают цветами, а философов редко кто знает в лицо. Во всяком случае, так было до сих пор.

– Да, так. Но я не закончил свою мысль о том, что ты, Карл, уламываешь несогласных компанией, – продолжал Гервег. – Сказав это, я подумал, что ты, вероятно, смог бы уломать «свободных», а вот Арнольд Руге не смог. Они его едва не поколотили. Драка была уже рядом с ним, до первой шишки на лбу оставалась, думаю, минута-другая, но тут наш Арнольд выскочил из кабачка Гиппеля, как выскакивает пробка из бутылки шампанского. А ты бы, Карл, устоял. Ты повел бы «свободных» за собой, когда бы жил там, в Берлине. Я в этом уверен. Мне жаль «свободных»: они погрязли в болоте. Ведь прекрасная голова – Бруно Бауэр. А Каспар Шмидт, а Людвиг Буль, а Кеппен, а Рутенберг?! Имена! А поэты и художники, которые вращаются вокруг них, как пчелы вокруг медоносного луга. А приват-доценты, а офицеры и студенты! А дамы! Дамы! – воскликнул Гервег. – Боже, какие там дамы! При них можно рассказывать анекдоты – они и ухом не поведут, носик не поморщат от соленейшего словца. А как все они пьют мозельвейн! А как курят! Из окон кабачка Гиппеля валит дым, будто из печи. А какие там произносятся речи! Страшно слушать – не то что произносить.

– Похлеще твоих стихов? – спросила Эмма.

– Мои стихи в сравнении с их речами – детский лепет, – ответил Гервег. – Будь я на месте Фридриха-Вильгельма, я немедленно отправил бы их всех на рудники, заточил бы всех в тюрьмы, а кое-кого и повесил бы…

– Георг, ну что ты говоришь! – возмутилась Эмма. – Как можно? Если твои слова станут когда-нибудь известны «свободным», они раструбят о них по всему свету, чтобы опозорить тебя.

– Думаешь, нас кто-нибудь подслушивает, Эмма? Или ты сомневаешься в Карле и Женни? – в свою очередь возмутился Георг.

Видя, что назревает ссора, Карл громко сказал:

– Ты, Георг, ошибаешься, Фридрих-Вильгельм никогда этого не сделает, да и ты не обошелся бы так жестоко со «свободными» на его месте. Напротив, Фридрих-Вильгельм должен их тайно поощрять и лелеять, потому что они его лучшие помощники: они превращают революционное дело в клоунаду и тем самым дискредитируют это дело. Вот в чем их заслуга перед королем. Даже наш терпеливый Арнольд это понял, не правда ли? Что он там им сказал, перед тем как выскочить из кабачка, подобно пробке из бутылки шампанского? Помнишь, Георг?

– Естественно, помню. Он крикнул им буквально следующее: «Свинством не освобождают людей и народы!»

– По-моему, прекрасно сказано.

– За что же такое резкое осуждение? – спросила Женни. – Чем именно они так провинились перед Руге?

– Когда тебя хотят побить за то, что ты не желаешь слушать глупости, и ревут, как тысяча ослов, напирая на тебя стеной, можно сказать и не такие слова. Но надо знать еще кое-что: они пируют в кабаках, разыгрывая там грязные фарсы, а когда у них кончаются деньги, бегут, сняв шляпы, на улицу и выпрашивают деньги у прохожих на продолжение попойки. Да только ли это? Все их суемудрие – оскорбление святого дела свободы и прогресса. Одним словом – свинство, как сказал наш Арнольд.

Было воскресное утро, ясное и тихое.

Едва проснувшись, Карл вспомнил о том, что сегодня ему предстоит побывать на собрании рабочих у Тронной заставы, куда пообещал проводить его Герман Мёйрер, сосед. И подумал, что именно с этого посещения собрания начнется его настоящая работа здесь, в Париже. Что это, если говорить образно, доброе предзнаменование. Ведь в Париж он приехал не для того, чтобы заниматься поиском абстрактных истин – этому безобидному занятию он мог бы отдаваться и в Пруссии, – а для того, чтобы найти истины для живого дела. Из всех живых дел самое живое – революция. Революция неимущих. Ему хотелось поскорее увидеть тех, чьими руками она будет совершаться, увидеть их лица, послушать их речи и, если удастся, проникнуться их ощущением времени. Это так важно – чувствовать время, знать, кто пробивает его скорлупу: курица или орел?

Герман Мёйрер сослужит ему неплохую службу. Правда, идея всеобщего равенства, хоть и отражает чувства рабочих, все же является наивной, лишь первым и грубым приближением к подлинной идее равенства и братства, которая вызревает в рабочем движении и которой нужно помочь родиться во всем величии и блеске. Карл готов быть ее повитухой. Он просто обязан стать ее повитухой, потому что мир уже стонет в родовых муках.

Две революционные волны прокатились по Франции. Казнен народом король Людовик XVI, сбежал за границу король Карл X, пролилась кровь народа и кровь вождей Великой французской революции.

Иногда кажется, что жертвы были напрасны: ведь на французском троне снова король – король биржевиков Луи-Филипп.

Но надвигается новая революционная волна, уже отчетливо слышен отдаленный шум прибоя.

Четыре года назад вывел на улицы Парижа с оружием в руках свое «Общество времен года» Огюст Бланки; с камнями и дубинками в руках встретили королевских солдат восставшие рабочие Тулузы в сорок первом году; заговорил с рабочими школьный учитель Теодор Дезами, увлекая их идеей коммунизма, призывая к обобществлению собственности, труда и воспитания, а вслед за ним – лишенный сана священник Жан-Жак Пийон, зовущий к обществу без дворцов и хижин. Этьен Кабе написал роман «Путешествие в Икарию», роман о стране, где все живут счастливо, где хозяевами страны являются рабочие. Луи Блан ратует за всеобщее избирательное право и за создание кооперативных товариществ. Сын крестьянина, парижский наборщик Пьер Прудон выпустил книгу, в которой заявил: «Собственность – это кража».