А потом он убрался, с ревом и задыхаясь. Эл открыл глаза и увидел стоящего рядом Бретта со сжатыми кулаками, излучающего холодную решимость.

– Отваливай, – сказал Бретт.

Друзья Бульдога забирали его.

– Ну же, Антуан, – сказал один из длинных. – Он того не стоит. Он сдаст тебя под арест, и что тогда?

Антуан злобно смотрел и медленно поднимался на ноги. Эл, дрожа, сумел вскарабкаться и встать. Его дыхание было прерывистым, и он пытался замедлить его, как учили.

Антуан состроил жуткую ухмылку-гримасу.

– Спорим, теперь ты не считаешь себя таким бедовым, ты, мозголом? Не будь здесь твоего друга, я отделал бы тебя до бесчувствия, а?

Эл потянулся наружу своим пси. Он ощутил разгоряченный, глупый умишко. Он мог сделать с ним почти что угодно. Ударить, как только пожелает. Он мог вызвать у Антуана припадок, наполнить его сознание кошмарами, разодрать его мысли к…

Но нет, это было бы против правил – это значило бы предать Корпус. Так что ему пришлось наблюдать, как мальчишки уходят, Антуан – глумясь над ним, пока они не скрылись из вида. Он мог п-слышать их грубый хохот еще долго после того, как слышал его вообще.

– Не позволяй им довести тебя, Эл, – успокаивала Джулия. Безутешный Эл следил за новым поленом, начинавшим обгорать на их костре. Как мог нормал побить его? При Джулии, при всех?

Если бы он планировал облажаться, то лучше было некуда.

– Я почувствовала его разум, – продолжила она. – Он был как у животного.

– Да, – ответил Эл, – он и был им. Тупым животным. Одним из таких, кого мне следовало побивать.

– Эй, – перебил Бретт, – матадору следует тренироваться сражаться с быками. У нас не было много практики против нормалов.

– Ты побил его.

– Я нашел слабое место. И я не пытался побивать его, просто оторвать его от тебя. Ну же, не унывай. В следующий раз сумеешь лучше.

– Я бы вырубила его за секунду, – проворчала Милла. – Мы бы задали им всем. Какой толк иметь превосходящие мозги, если ими нельзя воспользоваться?

– Потому что это было бы эгоистично, – пробормотал Эл. – Мы обязаны защищать и служить, а не использовать свои силы для удовлетворения наших нужд.

– Ты в это веришь?

Эл взглянул на нее, пораженный. Не то чтобы она так думала, но она это произнесла.

– Да, – ответил он.

– Мы обязаны защищать и служить таким ребятам, как Антуан? Уволь.

– Это азбука, – сказал Эл.

– Нормалы написали эту азбуку, Эл.

– Корпус написал ее. Правила – благо.

"Я просто обалдел", подумал он, "я мог бы одолеть его. В следующий раз…", он вздохнул. Он уже сто раз прокручивал драку у себя в голове. Никакого проку. Что преследовало его – так это тошнотворное чувство страха, ужасающее сознание реальной разницы между противостоянием кому-то на дзюдоистском ковре и столкновением с кем-то желающим действительно тебя изувечить. Физически он не понес настоящего урона – он даже сомневался, что будут синяки. Но воспоминание о своем страхе было как черная дыра у него в животе, и все в нем проваливалось туда.

Он поглядел на Бретта.

– Все равно, спасибо тебе, – он ненавидел эти слова.

– Мы должны полагаться друг на друга, – сказал Бретт. – Первое Звено.

Эл вспомнил свое давешнее бахвальство насчет того, что Первое Звено все одолеет, и замечание Бретта о том, что они точно непобедимы, имея на своей стороне Эла Бестера, лауреата премии Каргса.

Черная дыра сделала новый глоток, и Эла внезапно замутило.

– Я пойду прогуляюсь, – пробормотал он. – Скоро вернусь.

Он сделал крюк наверх мимо деревьев, огибая по краю сумеречную луговину, нашел местечко на фиолетовой парче поляны и лег на спину, следя за облаком, на котором парный след самолетов нарисовал унылые глаза. Оно неуловимо напоминало сердце, оранжево-розовое, синеватое, розовато-лиловое от земной тени, придавливающей его. На минуту он ощутил абсолютную тишину, в которой не было никаких голосов. Глядя на угасающее небо, он испытал неожиданный меланхолический покой. Его тело наполнилось тяжестью, будто он стал камнем, окаменел, ощутив грузное, медленное вращение Земли в космосе.

Он потерял представление о времени, словно загипнотизированный этим ощущением, когда услышал неподалеку шепчущие, таящиеся голоса. Звуки были едва уловимы, но он узнал по их мыслям, что это Бретт и Джулия. Они были чем-то взволнованы. Ищут его? Беспокоятся? Он закрыл глаза, стараясь яснее уловить их, и вдруг…

Теплые губы, прижимающиеся к его собственным, и руки, обнимающие его. Тело, обжигающе-горячее, стройное, восторг обладания, дыхание, щекочущее ему шею…

Он отбросил это, блокировал и запер, возвращаясь к искусственной теперь тишине. Джулия и Бретт. Конечно.

Вышли звезды, и все же он не шевельнулся и не ослабил блоки. Он не хотел ощутить даже на мгновение то, что уже почувствовал или что могло за этим последовать. Он ждал, пока не уверился, когда похолодел воздух, а его тело-скала потеряло все человеческое тепло.

В итоге он, колеблясь, открылся снова, заклиная о тишине. С тяжестью на сердце и слабостью он поднялся и направился обратно в лагерь.

Завидев свет костра, он приостановился. Все они были там, их лица выступали в деталях, даже на этом расстоянии, как на старинных полотнах голландских мастеров. Они улыбались и смеялись, и он чувствовал некую эманацию, исходящую от них. Он настроился точнее и вдруг познал красоту.

Он никогда не смог бы объяснить это нормалу. Он едва мог объяснить это самому себе. Он ощущал индивидуальный росчерк каждого, но было и нечто большее, переплетение мыслей и чувств, что они издавали вместе, до невозможности запутанное и знакомое. Как мантры-дразнилки, которые они творили в детстве, но бесконечно более сложное, более действенное и одновременно более естественное. Они были разными, каждый из них, но они были также из тех, кто созданы едиными.

И среди всех этих сплетающихся нитей, в тонкой игре слов и образов, среди разделенных тайн и эмоций не было ни единой прорехи. Они были полным, законченным, живым организмом. Здесь не было ни места, ни нужды в Альфреде Бестере.

"К этому всегда и шло", подумал он. "Я, поодаль, во мраке. Иногда я могу заглянуть в окошко, увидеть людей в любви, увидеть людей с друзьями. Но я всегда в стороне".

Также он понял, что это ничего. Один он станет сильнее. Его преданность Корпусу останется незапятнанной. Как бы он по-настоящему защищал и служил всему человечеству, войди он туда, внутрь? Люби он кого-то, люби кто-то его, это лишь ослабило бы его. Будь он частью их переплетения, их песни – их возможность предать его была бы почти абсолютной.

Но они были прекрасны. Он станет защищать их – Джулию, Миллу – да, даже Бретта. Он станет защищать их всех, весь свой народ. Но, поступая так, он должен быть тем, чем был сегодня. Камнем.

Антуан не смог бы причинить боль камню. Джулия не смогла бы причинить боль камню.

"Я рад, что чувствую так. Я рад, что все кончено".

Но еще один вопрос он должен был задать.

– Ничего себе, должно быть, была прогулка, – сказала Джулия наутро, когда они сворачивали лагерь. – Мы все уснули, а ты еще не вернулся.

– Я просто раздумывал, – ответил ей Эл. Он сделал глубокий вдох. – И удивлялся.

– Чему?

– Тому, почему ты пригласила меня в это путешествие.

– Потому что ты наш друг, Эл. Потому что мы по тебе скучали.

Он помедлил.

– Не думаю, что это правда. Не скажешь ли ты мне правду?

Она избегала его взгляда.

– Я… Эл, мы беспокоились за тебя.

– Почему?

– Твои преподаватели беспокоились за тебя. Они думали, что у тебя совсем нет друзей. И с нами ты не общался…

– Вы не общались со мной, – поправил он.

– Эл, мы тебе всегда были не по душе. Мы так всегда думали. Мы думали, ты будешь счастливее, отдалившись от нас. Но учителя беспокоились, и…

– …и они попросили тебя что-нибудь предпринять со мной? Ты нарочно на меня натолкнулась, да?