– Прочти нам проповедь, м-р Первое Звено. Расскажи, какой ты великий, что ты сердце и душа Корпуса, и все, что мы, бедолаги поздние, делаем, – это просто догонялки.

Она подождала секунду-другую.

– Проповеди не будет, а? Но ты выглядишь, как живая проповедь: челюсть вперед, настоящий портрет проповедника. Корпус – мама, малыш, а ты разве не маменькин сынок? Беги к маме, малыш, и она расскажет тебе, как ты велик, силен и прекрасен, как она гордится тобой – после того как она поставит тебя здесь на несколько недель, – она внезапно вспрыгнула на постамент рядом с ним.

– Мое имя Альфред Бестер! – крикнула она. – Я здесь, наверху, потому что я такой мелкий, тощий, самодовольный мальчишка, потому что я думал, будто всем покажусь большим храбрым пси-копом! Я думал, они так впечатлятся, а они вот, глядите, что мне сделали! И теперь я вижу, что я и впрямь мелкий, тощий, самодовольный мальчишка!

Ее товарищи загудели и зааплодировали, и она сделала маленький реверанс. Его тело гудело как звучащий камертон, так он был зол. Это был вкус

гнева, какого он никогда прежде не чувствовал, дикого, фантастического. Он видел себя бьющим девушку по лицу, снова и снова, пока ее самодовольная улыбка не пропадет, пока она не признает, что ошибалась, пока она не поймет – он лучше нее. Что ей следует превозносить его.

Подошла другая группа. Он уже мог сказать, что они возбуждены ее выходкой, собираются произнести свои собственные громкие речи от его имени.

Врежь ей. Она заслужила. Пусть они убедятся.

Он создал послание интенсивной боли, адресовал его в спину отошедшей девушке и приготовился послать.

"Не смей".

Его гнев застыл от прикосновения, но не замерз.

"Не. Смей". Это был Бей, который сканировал его, который – вопреки своим заявлениям – ничего не смыслил в правосудии, но все – в пытках Альфреда Бестера.

Но он повременил с атакой. Он спрятал гнев в клетках своей плоти. Он сможет достаточно легко вытолкнуть его наружу позднее. Он всем покажет, включая Бея. Они все будут раскаиваться, что так с ним обошлись.

Так что он остался на месте и стерпел.

В восемь часов окончилось его истуканское дежурство, но не его наказание. Он возвратился – не в свою комнату, а в особую камеру, всю белую. Ему не разрешались ни книги, ни фильмы, ничего. Он не мог учиться и ему нечем было развлечься.

Не учиться было плохо. Экзамены были не за горами, а так было недолго и отстать. Он не мог сейчас позволить себе провалиться – когда до Высшей Академии рукой подать.

Он знал одно: обычно тем, кто нес наказание истуканом, позволялось в конце концов учиться, когда их срок истекал. Условия Бея были более чем необыкновенны. Хочет ли он провала Эла? Возможно.

Впервые он задумался о немыслимом – что он может в итоге стать коммерческим или судебным телепатом. В судах, где ему придется лизать башмаки пси-копам, приводящим туда преступников…

Эта мысль была непереносима. Он судорожно вскочил, злой, встревоженный. Он проделал серию ударов, выпадов, блоков и ката. Он бежал на месте, чтобы размять затекшие ноги. Он снова принялся бить и пинать и внезапно обнаружил себя дубасящим стену, пачкая ее красными пятнами с костяшек своих кулаков. Он попятился, тяжело дыша.

Он бросился на постель и закрыл глаза, пытаясь успокоить себя "чтением" Женевы.

Женева была его предметом изучения с тех пор, как началось наказание. Заинтригованный тем, что заметил в Париже, он посвящал большую часть времени своего истуканства – и здесь, в одиночестве, в этой комнате – дистанционному изучению фонового шума, который он всегда считал само собой разумеющимся, проникновению в нюансы.

Это были смутные, импрессионистские завитки. Временами они казались почти упорядоченными, но в тот момент, когда он полагал, что уловил систему, она исчезала. Не таковы ли облака, всегда изменчивые, легко и случайно принимающие формы, кажущиеся знакомыми?

Настоящая разница была между ночью и днем, так как ночью большинство людей спали, а дневной шум становился живым, менее связным. Это было – он терялся в поисках аналогии, которая объяснила бы это ему самому.

Она появилась неслышно и внезапно. Он увидел картину, уличную сценку, женщину в больших юбках. Его позиция по отношению к картине приближалась к полотну, летя волшебным образом. То, что было ясными изображениями, потеряло резкость, растворилось… Затем, по мере того как он оказывался ближе и ближе, полотно разложилось на множество мелких точек разных цветов.

"Да. Похоже", ответил он самому себе. "Ночью картина становится точками. Только каждая такая точка – тоже картина…"

Образ – и мысленное прикосновение, принесшее его – исчезли. Он понял, однако, что это был Бей. Новая попытка помириться, новый трюк.

"Вы не имеете права меня сканировать. Это против правил и незаконно".

Нет ответа. Могло и показаться.

На следующий день ему вымазали ореховым маслом волосы, привлекая голубей. Он пытался стоять смирно, весь обсиженный ими, а они гадили на него. Он обнаружил, что голубиные мозги слишком малы и глупы, чтобы по-настоящему испугаться пси-способностей. Они вспархивали, но все время возвращались.

Это запомнят навсегда. Когда он станет пси-копом – если такому посмешищу вообще позволят стать пси-копом – с двадцатилетним стажем, у него за спиной все еще будут указывать пальцем и ржать, вспоминая его всего в птицах, их помете и ореховом масле. Как он вообще сможет успешно работать? Бей разрушил его будущее.

В восемь он не пошел в свою камеру. Вместо этого он бросился бежать, упал, потому что его ноги от целого дня стояния одеревенели и подворачивались, но снова поднялся. Как раз начинался дождь, холодная октябрьская морось, затянувшая горы, быстро перешла в ливень. Он чувствовал, будто на его коже она становилась паром, таким горячечным казался его гнев.

Он знал, где находится кабинет Бея. Он нашел его и забарабанил в дверь. Его ярость сделала его великаном, но он начал терять в росте, когда дверь в конце концов отворилась.

Сандовал Бей кротко посмотрел на него.

– М-р Бестер, полагаю, вам теперь следует быть в вашей комнате. Охрана станет недоумевать, где вы есть.

– Зачем вы так со мной поступаете? Зачем? Директор не поступил бы хуже.

Глаза Бея сузились, и он вдруг хохотнул.

– М-р Бестер, – сказал он, – в некоторых отношениях вы прискорбно наивны.

– Сэр, как мне теперь – я имею в виду, если меня совсем не будут уважать, как я смогу…

– Войдите, м-р Бестер, я не хочу, чтобы вас заметили стоящим в холле.

Эл перешагнул порог, и Бей захлопнул за ним дверь. В одно мгновение все предстало в ином свете. Он вдруг увидел себя, мокрого, испачканного пометом, стоящим в кабинете одного из самых могущественных людей в Пси-Корпусе.

– Итак, м-р Бестер. Вы обманули доверие Корпуса. Вы подвергнуты, если рассудить здраво, мягкому наказанию. На что вы жалуетесь?

– Я жалуюсь на то… на то… почему мое наказание должно быть таким… таким…

– Публичным?

Эл вздрогнул и замер на мгновение.

– Сэр, я думал, вы мне друг.

Странное выражение прошло по лицу Бея.

– Эл, – тихо сказал он, – я и есть твой друг. Я пытаюсь спасти твою жизнь.

– Сэр?

– М-р Бестер, я произвел много сканирований мертвых и умиравших. Более того, в свое время я сталкивался со сценой смерти много раз, наступая костлявой на пятки, что мог прямо-таки чуять след умирающей личности, эхо ее последних мыслей. Когда я приходил к телу кого-то, кто перерезал себе вены, глотал горстями таблетки, повесился – когда я посещал самоубийц, м-р Бестер, знаете, какую мысль я находил чаще всего, висящую в воздухе, зримо сияющую передо мной?

– Нет, сэр.

– "Теперь-то они увидят. Теперь-то они увидят", – он помедлил и остановил свой лучистый взгляд на Эле. – Знакомо звучит, м-р Бестер? Наверняка.

– Сэр, я никогда не помышлял…

– Суицид – это форма сознания, м-р Бестер, а не акт. Это обманчивое, презренное состояние.