Она не улавливала.

– Я посажу ее, – сказал он, – в присутствии гостей.

– А-а. Да, это хорошо.

– Но и это, милая, не все. То ли еще будет. Момент трепетной истины еще впереди. Неужели вы не догадываетесь?

Она и теперь не догадывалась.

– Я хочу, чтобы вы привезли с собой на вечер вашу розу, – сказал он. – Мы прикрепим ее к кусту. И тогда, при электрическом свете, на фоне розовых стен…

У нее опять занялось дыхание, на этот раз от испуга.

– Я? – сказала она. – К вам на вечер?

– Ну конечно, душенька. Конечно.

– Мистер Лафарж, как я могу приехать к вам на вечер…

– Если вы не приедете, голубушка, вы меня навсегда обидите, смертельно, непоправимо и бесповоротно.

Она почувствовала, что дрожит.

– Но это невозможно, мистер Лафарж. У вас будут друзья…

– Бесценная миссис Корбет. Вы тоже мой друг. Это не подлежит обсуждению. Вы непременно приедете. Вы привезете розу. Мы прикрепим ее к кусту, и это будет божественно. Соберутся все друзья. Вам должны очень понравиться мои друзья.

Она не стала противиться – не стала даже отвечать. Смотрела темными смиренными глазами на розовые стены дома в ярком электрическом свете с таким ощущением, словно это ее поместили перед операцией под дуговой свет – обнаженной, недвижимой и совершенно беспомощной.

В субботу вечером, когда она, в накидке и с розой в бумажном пакете, ехала к его дому, шел дождь. Но к тому времени, как дорога пошла в гору, «дворники» стали ей не нужны, а вскоре на небо высыпали звезды.

Возле дома было такое скопление машин, что она некоторое время стояла снаружи, не решаясь войти. От замешательства и страха она забыла, что накидка все еще на ней. Лишь в последний момент спохватилась, сняла ее, свернула и сунула в фургон.

На кухне ей невольно пришло в голову, что дом сейчас напоминает клетку, в которую набилась орава лопочущих, галдящих обезьян. В растерянности она остановилась, обводя взглядом подносы, уставленные рюмками, ряды бутылок, бесконечные тарелки с красиво убранными кусочками краба, креветками, маслинами, орешками, ломтиками колбасы.

Покуда она так стояла, вошла женщина, с металлическим голосом, длинным желтым мундштуком и большим вырезом, из которого, словно две дыни, выступали белые твердые груди, и, перед тем как унести поднос с рюмками, взяла одну и быстро осушила ее.

– Просачивайтесь в комнаты, милая. Гость циркулирует сплошным потоком, чтоб его. Остается только плыть по течению.

С опаской миссис Корбет стала у двери в гостиную, держа бумажный пакет с розой и глядя, как лопочут, жуют и потягивают вино лица, проплывающие перед ней в дымном воздухе.

Добрых двадцать минут прошло, пока на кухню не забежал за закусками Лафарж и случайно не обнаружил ее там, стоящую недвижимо, с устремленными в одну точку глубоко посаженными глазами.

– Это вы, бесценная миссис Корбет! Ну где же вы? Я всем уши про вас прожужжал, а вас нет и нет. Пойдемте, я вас познакомлю. Все уже знают о вас. Все до единого!

Ее потянули вперед, и, молча, оступаясь, она дала увлечь себя в гущу чужих лиц.

– Анджела, моя прелесть, хочу тебя познакомить с миссис Корбет. Изумительная женщина. Само очарование. Она у меня зовется «мой специалист-сердечник».

Безгрудая девица с волосами цвета пакли и челкой ниже бровей, подстриженной под горшок, оглядела ее большими, впалыми, нездоровыми глазами.

– Вы правда специалист-сердечник? А где вы практикуете?

Не давая Кларе времени ответить, подошел человек в черной рубашке при оранжевом галстуке и с щетинистой морковно-рыжей бороденкой.

– Святители, что за сброд! Откуда только Генри их выкапывает? Айда отсюда в местную пивнуху. Эта страшная женщина Форбс всех подряд, как водится, заговаривает до смерти.

Не потрудившись извиниться, девица с впалыми глазами пошла вслед за ним. Лафарж тоже куда-то исчез.

– Я вас нигде не мог раньше видеть? Мы не встречались где-нибудь? Мне почему-то кажется, что да. – Молодой человек с цыплячьим пухом рано поредевших волос и блуждающими красноватыми глазами, чем-то похожий на горностая в летнем меху, потянул из рюмки вино, пыхнул сигаретой и вперился в нее подрагивающим пустым взглядом.

– Давно знаете Генри? Почти не меняется, правда? Как подвигается это самое? Опус, я хочу сказать? Заветное творенье? Ему, конечно, никогда его не закончить. Таким, как Генри, это не дано.

Она не сразу поняла, что означает этот пустой блуждающий взгляд. Молодой человек пролил содержимое рюмки себе на руки, на пиджак, на желтый галстук дудочкой. Он двинулся прочь размашисто и нетвердо, и она услыхала звон стекла, разбитого о стул. Это прошло незамеченным, как будто на пол уронили булавку.

Но вот в ее сознание вторглось чье-то насмешливое хрюканье, потом ответное хихиканье, потом слова:

– Что это там за история с розой?

– А пес его знает.

– Очередной номер Генри.

Огромный мужчина в костюме из грубого толстого твида стоял, широко расставив ноги, и сотрясался от хрюкающего смеха. То и дело он выпрямлялся и пил, время от времени запуская руку под толстую черную с желтым ковбойку и почесывая волосатую грудь.

Сделав несколько торопливых глотков, он зашептал:

– Так что это за история у Генри с женой бакалейщика? Говорят, она здесь торчит с утра до ночи.

– Что ты, у Генри? С какой женой?

– Бакалейщика вроде бы – не знаю. Да ты разве не слыхал?

– Нет, что ты. Не может быть. Чтобы у Генри – и женщина?

– А что? Думаешь, нет?

– Никогда не поверю. Только не у Генри. Он же от мухи последней сбежит, если она женского пола.

– Так ведь женский пол – они все назойливые как мухи.

Снова, при этой реплике, раздались взрывы нутряного, смачного гогота.

– Возможно, я полагаю – вполне возможно. Тоже способ заполучить покупателя.

Она стояла потерянная, как во сне, половину не слыша, не воспринимая. Обрывки разговоров проносились мимо ее озадаченного лица с легким звоном, точно осколки стекла.

– Кто-нибудь знает, где здесь одно местечко? Раздобудь мне выпить, дорогой, пока я схожу. Только не хереса. Джина. Херес препакостный.

– У бакалейщика куплен, вероятно.

Слышно было, как дама с желтым мундштуком, опираясь вытянутой длинной рукой о камин и неряшливо роняя себе на грудь серый пепел, с элегантным шипеньем осуждает кого-то за стервозность.

– Хотя, в общем-то, все мы стервы, верно? – говорила она. – В той или иной степени. Но она – это нечто.

– Она вас к себе не приглашала? Зовет к обеду, если ей кто-то необходим для ровного счета, вы приезжаете, а у порога к вам выходят и объявляют, что надобность в вас отпала. Да-да, я не преувеличиваю!

– Неприличная особа. Что ж, бедный Алекс, – он теперь это знает.

– В том-то и беда, черт возьми, что, когда наконец все знаешь, уже ничего не изменить.

Воздух вокруг как бы курился от непрестанных белых выхлопов. Клара в конце концов двинулась прочь и столкнулась с возбужденным, разгоряченным Лафаржем, который, в свою очередь, старался протиснуться мимо толстой женщины в черных брюках, с обвислыми, как у ищейки, брылами и блестящими белокурыми волосами, по-мужски напомаженными и зализанными назад.

– Вот вы где, миссис Корбет. Ничего-то вы не выпили. И не съели. Ни с кем не познакомились.

Рядом проталкивался сквозь толпу какой-то мужчина, и Лафарж схватил его за руку.

– Зигфрид. Миссис Корбет, это мой друг Зигфрид Паско. Зигфрид, старина, держи ее за руку. Пригляди тут за ней, пока я принесу ей вина. Это наша милая миссис Корбет, кумир сердцеедов. – Он смеясь сжал локоть миссис Корбет – у него матушка Вагнером бредила, потому и назвала его «Зигфрид». Стойте здесь и не двигайтесь!

Теплый и бескостный предмет, вроде неоперившегося птенца, скользнул к ней в руку. Потом вяло выскользнул назад, и она, подняв голову, увидела пухлый, без морщин, лунообразный лик, младенческий и почти бескровный, взирающий на нее сверху вниз с брюзгливой и напряженной застенчивостью из-под тщательно завитой каштановой шевелюры. После чего, в миг затишья, услышала, как голос Паско, точно моторчик с неисправным зажиганием, силится выговаривать по складам слова, шлепая надутыми губами: