– Какого в-в-вы мнения об Элиоте [5]?

Она не знала, что ответить; никого по имени Элиот среди известных ей людей она припомнить не могла.

На ее счастье, вернулся Лафарж, неся рюмку хереса и тарелку с ломтиками мяса, изящно свернутыми в трубочку с винно-красным желе в середине.

– Это, – сообщил он ей, – и есть сердце. Да, миссис Корбет, то самое, ваше. Обыкновенное, простое сердце. Попробуйте, душенька. Берите вилку. Попробуйте и сами убедитесь, что это сущая манна. Херес я подержу.

Она стала есть холодное сердце. Клюквенный соус выдавился из мясной трубочки и потек по подбородку; она едва успела в последний момент подхватить его вилкой.

Сердце, как ей показалось, больше всего по вкусу напоминало сердце, и ее привел в замешательство вопрос Лафаржа:

– Ну, объеденье?

– Очень вкусно.

– Великолепно. Я рад…

В необъяснимом, беспардонном приливе равнодушия он круто повернулся и отошел. Но не минуло и пяти секунд, как появился снова, говоря:

– Зигфрид, дружочек, через пять минут будем сажать розу. Ты не возьмешься помахать лопатой? Дождь перестал. Откроем настежь двери, включим свет и устроим театральное представленье. Все высыпят наружу…

И он второй раз исчез в скопище лопочущих лиц, забрав с собой ее рюмку с хересом, а когда она отвела глаза в сторону, то обнаружила, что Зигфрид Паско тоже скрылся.

– Что на Генри нашло, не понимаю? Мне сказали, она – жена мясника. Не бакалейщика, как выясняется.

– Говорю тебе, очередные фокусы. Ты же знаешь, как у нас все умеют раздуть. Дурака валяет, и только.

Она поставила наконец тарелку на ближний столик и стала сквозь хмельную толчею пробираться в сторону кухни. Там, к счастью, никого не оказалось. Внезапно обессилев, в безнадежном смятении и тоске, она присела на стул посреди разоренья, один на один с объедками валованов, тартинок, соленого печенья, под холодными взглядами фаршированных яиц. Гомон в большой гостиной нарастал, подобный нестройному и взбудораженному ропоту заблудших, которые попались в западню и, не находя дороги, обезумев, вслепую рвутся на волю.

Из этого сумбура звуков родился вдруг согласный вздох, точно распахнулись ворота и заблудшим узникам можно теперь благополучно идти своей дорогой. На самом деле это был вздох изумления, когда Лафарж включил наружный свет; вслед за тем до нее донеслось дружное шарканье ног: народ повалил на воздух, в сад, омытый дождем.

Не двигаясь, она сидела одна за кухонным столом, стиснув в руках пакет с розой. Из сада то и дело доносились всплески бурного и насмешливого веселья. Какой-то остряк зычно крикнул: «Дорогу могильщикам! За лопаты, ребята!» – и веселый кошачий концерт возобновился с удвоенной силой.

Из этой сумятицы вдруг возник голос Лафаржа, капризный голос ребенка, требующего игрушку:

– А роза! Милые мои, а как же роза! Где она? Без розы никак нельзя.

Машинально она встала из-за стола. Еще до того, как голос Лафаржа, теперь где-то близко, позвал ее, она уже шла, неся бумажный пакет, по опустевшей гостиной к открытым дверям.

– Миссис Корбет! Миссис Корбет! А, вот и вы, дорогая!

Куда вы пропали? Ну, слава богу – ах вы душка, у вас и роза с собой!

Она почти не заметила, как он взял ее за руку. Почти не слышала его слов, когда ступила под белый, слепящий свет электрических ламп, укрепленных на ярких розовых стенах:

– Нет, миссис Корбет, непременно. В конце концов, милая, ведь это ваша роза. Я настаиваю. Иначе невозможно. В этом и заключается изюминка…

Она, как сквозь туман, заметила, что розовый куст, растопырив веером пять веток, уже стоит на отведенном ему месте у стены.

– Привяжете ее, голубчик, вот и все. Берите ленту. Мне посчастливилось достать ленточку как раз под цвет.

Сзади, когда она стояла на беспощадном свету, привязывая розу к ветке, обрушилась неистовая разноголосица одобренья. Кое-кто даже захлопал в ладоши, а давешний остряк, которому принадлежал призыв к могильщикам, внезапно, под громогласные взрывы хохота, бросил новый призыв:

– Черт возьми, Генри, да поцелуй же ее! Награди даму поцелуем! Имей совесть.

– Целуй, целуй! – закричали со всех сторон. – Давай, Генри! Целуй ее!

– Pour encourager les autres [6], – надрывался остряк. – Показ бесплатный.

Кто-то вдруг залихватски свистнул, другие подхватили, и она отвернулась, снова чувствуя себя оголенной и беспомощной под резким, холодным светом ламп. В ту же секунду губы Лафаржа неловко и вяло ткнулись ей в губы.

В ответ на это разразился новый шквал одобренья.

– Церемония окончена! – провозгласил Лафарж. Он неуверенно покачнулся, зазывая гостей обратно в дом: – Теперь все назад к котлу! К дарам колоса и лозы.

– Развезло Генри, – сказал кто-то. – Потеха. Шикарно получилось с поцелуем. Похоже, вечерок удался.

Она постояла в саду одна, держа пустой бумажный пакет. Неожиданно лампы на розовых стенах дома разом погасли, и только свет из окон падал на траву. Она постояла еще немного, затем ощупью подошла к стене, отвязала розу и положила обратно в пакет.

Съехав с горы на ровную дорогу, она свернула к первым воротам и остановилась, просто не зная, как ей иначе унять дрожь в руках. Долго стояла, ухватясь за борт фургона. В голове беспорядочно вертелись мысли о розе на стене, сердцах, похожих на гусиную кожу, о том, как Клем говорил, что дворянство еще вернется назад. Потом взяла из машины накидку и розу в бумажном пакете.

Когда пакет с розой был выброшен в кювет, она медленно натянула на себя накидку и заплакала. Плача, накрыла голову капюшоном, словно из страха, как бы кто-нибудь не подглядел ее слез, – и зарылась в него лицом, точно в саван.